Мгновение спустя все смолкло. В доме царила немая тишина, когда я шла по коридору, освещая себе путь свечой. Спустившись с лестницы, я услышала шаги и увидела мистера Гаскелла. Он был одет и, судя по всему, вообще не ложился. Ласково взяв меня за руку, он сказал:
— Боюсь, вас разбудила музыка. Дело в том, что Джон ходил во сне, он достал скрипку и, как лунатик, не просыпаясь, играл на ней. Когда я приблизился к нему, в скрипке что-то сломалось, струны ослабли, и последняя нота прозвучала пронзительным диссонансом. Джон сразу же пробудился. Сейчас он не спит, но я снова уложил его в постель. Прошу вас, успокойтесь и ради него не подавайте вида, что вы что-то слышали. Лучше, если он не будет знать, что разбудил вас.
Мистер Гаскелл пожал мне руку и вновь постарался ободрить меня ласковыми словами. Я вернулась к себе, тщетно стараясь справиться с волнением, хотя мне было неловко, что я впала в панику из-за такого пустяка.
Настало рождественское утро. Оно запомнилось мне как одно из самых прекрасных в моей жизни. Казалось, лето никак не хотело покидать солнечные берега Дорсета и в то утро вернулось, чтобы послать нам прощальный привет перед долгой разлукой. Я встала рано и приняла причастие в нашей приходской церкви. Доктор Батлер недавно стал служить раннюю заутреню, и хотя я не одобряла любое отступление от освященных временем обычаев, в тот день я была рада этому нововведению, так как хотела провести утро с братом. Необычайная красота рассветного часа и светлая торжественность службы настроили меня на возвышенный лад, тревоги мои унялись, и сгладилось воспоминание о минувшей ночи. Когда я вернулась, в холле меня встретил мистер Гаскелл. Приветливо поздоровавшись и поздравив меня со светлым праздником, он осведомился, как я провела ночь, и выразил надежду, что ночной эпизод не отразился на моем здоровье. У него были хорошие новости: Джон чувствует себя значительнее бодрее, он уже оделся и хочет, чтобы мы позавтракали у него в комнате.
Надо ли говорить, с какой радостью я согласилась. Мы расположились за столом, наслаждаясь покоем и благостью рождественского утра, и даже позволили себе шутить. Джон сидел во главе стола и обратился к нам с добрыми рождественскими пожеланиями. Подле своего прибора я обнаружила письмо от миссис Темпл. Она посылала всем нам поздравления (ей было известно, что мистер Гаскелл жил в Уорте) и обещала привезти маленького Эдварда на Новый год. Брат явно обрадовался, что скоро увидит сына, и, может быть, мне показалось, но его особенно тронуло, что и миссис Темпл приедет с ним. Она не бывала в Уорте после смерти Констанции.
Мы еще не кончили завтракать, а комната уже наполнилась ярким солнечным светом, и от его лучей нам стало совсем весело. Солнце было таким теплым, что Джон сначала открыл окно, а затем выкатил свое кресло на террасу перед домом. Мистер Гаскелл принес ему шляпу и перчатки, и мы втроем нежились на солнце. Неподвижная гладь моря, ровная точно зеркало, ослепительно сверкала, как расплавленное золото. Несколько роз еще цвели на шпалерах, и красный песчаник стены, согретый солнцем, струил тепло. Редкий июньский день на севере бывает таким теплым и мягким, как это декабрьское утро. Мы сидели молча, погруженные в свои мысли и очарованные дивной красотой открывавшейся перед нами картины.
В тишине прозвучали удары колокола на нашей церкви, созывавшего прихожан на службу. Звон двух колоколов, знакомый с детства, — он окликал нас точно голоса старых друзей. Джон, вздохнув, поднял на меня глаза:
— Я хотел бы пойти в церковь. Давно я там не был. Помнишь, Софи, на Рождество мы всегда утром шли с тобой в церковь. И Констанция пошла бы сейчас с нами, будь она жива.
От этих неожиданных слов, таких добрых и трогательных, на глазах у меня выступили слезы, но не печали, а глубокой благодарности. Я благодарила небо за то, что оно возвращало мне дорогого брата таким, каким я его помнила когда-то. Он впервые произнес имя Констанции, и воспоминания о ее светлой душе, о ее страданиях и смерти и жалость к немощному брату сдавили мне сердце тоской. Слезы душили меня, и не в силах вымолвить ни слова, я лишь стиснула брату руку. Мистер Гаскелл на минуту отвернулся, а потом сказал, что, по его мнению, не будет вреда, если Джон посетит утреннюю службу при условии, что в церкви тепло. В этом я могла уверить его со спокойной совестью.
Мистер Гаскелл должен был катить коляску Джона, а я тем временем побежала за плащом, вознося в душе благодарные молитвы, что в такой радостный день к моему дорогому страдальцу возвращается благодать. Одевшись, я уже входила в библиотеку, когда в дверях показался мистер Гаскелл.
— Джон без сознания! — крикнул он. — Несите скорее нюхательные соли и позовите Парнема!
Поднялась страшная суматоха, а потом безграничное отчаяние навалилось на нас. Парнем поскакал в Суонидж за доктором Братоном, но за час до их приезда все было кончено. Моему брату уже нельзя было помочь, его загубленная жизнь оборвалась!
На этом, дорогой Эдвард, я заканчиваю свою краткую повесть о событиях, происшедших в последние годы жизни твоего отца. Изложить их на бумаге меня побудили две причины. Долг повелевал мне выполнить волю покойного брата, который завещал мистеру Гаскеллу рассказать тебе эту историю, когда ты станешь совершеннолетним. Я же со своей стороны полагала, что тебе лучше узнать всю правду от меня, чем раньше или позже услышать случайные толки от людей несведущих или недоброжелательных. Некоторые обстоятельства происшедшего невозможно было скрыть, они получили огласку, и, естественно, их широко обсуждали в таком большом поместье, как Уорт Малтраверз. Насколько мне известно, после смерти сэра Джона рассказывались всякие нелепые небылицы, и мне больно думать, что оскорбительные слухи могут дойти до тебя, когда ты еще не способен различить, где ложь, а где правда. Одному Богу известно, как мне было мучительно тяжело вспоминать о некоторых событиях. Но ты, как хороший сын, будешь чтить память твоего отца, хотя тебе не довелось увидеть его живым. И не забывай, каких усилий стоило его сестре, любившей брата всем сердцем, писать о том, что может опорочить память дорогого для нее человека. Но нет ничего выше правды на земле. Многое в моем рассказе нуждается в пояснениях, но я не могу их дать, поскольку сама нахожусь в неведении. Твой опекун, мистер Гаскелл, присоединит к моему рассказу свои записки, и, поскольку ему известно больше моего, он, вероятно, прольет свет на некоторые факты.
Записки мистера Гаскелла
Я прочитал написанное мисс Малтраверз и мало что могу добавить к ее истории. У меня нет ответов на все загадки, и многое остается мне столь же непонятным, как и ей. Проще всего было бы предположить, что сэр Джон Малтраверз страдал помрачением рассудка. Но всякий, кто знал его так близко, как я, сочтет это домыслом; даже если в подобном предположении была бы хоть доля правды, оно все равно не объяснило бы до конца эту странную историю. Тем более что у больного не находили никаких признаков психического расстройства ни доктор Фробишер, высший авторитет в этой области медицины, ни доктор Доуби, ни доктор Братон, знавший сэра Джона с детства. Возможно, к концу жизни у него случались галлюцинации, хотя я не взял бы на себя смелость с определенностью утверждать и это. Но как бы там ни было, к тому времени здоровье его было уже полностью подорвано, и причины недуга оставались неразгаданными.
