Наибольшее наслаждение, какого можно ждать от наркотических средств, достигается с появлением галлюцинаций. Мы должны их увидать волей-неволей по мере увеличения дозы потребляемого вещества. Нет фантазии довольно пылкой, нет пера довольно бойкого, чтобы описать то несметное множество и ту бесконечную пестроту образов, которые возникают в безжизненном и туманном хаосе временной слепоты наших закрытых глаз. Внезапно являясь нам, эти образы то сменяют друг друга с быстротой панорамы, движимой паром, то тихо чередуются у нас перед глазами, подобно картинам волшебного фонаря, движимым спокойною рукой. Поместите в калейдоскопе самые грандиозные сцены природы и самые смешные измышления карикатурного юмора, самые суровые портреты исторических личностей и самые причудливые изображения насекомых, самые яркие цвета радуги и самые пестрые из римских мозаик, самые прелестные цветы и самые невообразимые фигуры чудовищ… Одним словом, все лучшие и все ничтожнейшие, все великие и все микроскопические элементы творения! Теперь приведите в движение ваш калейдоскоп по законам новой, смелой, неслыханной эстетики! То, что вы видите, есть лишь слабое подобие фантасмагории, которую произвели бы в вас шум и кока. Я испробовал на себе оба эти средства и положительно вас заверяю, что большего наслаждения я не испытывал, да и предположить не могу. Понять, что могут дать нам наркотические вещества, не подвергнув себя их действию, почти невозможно. Представьте себе, что кто-либо прожил некоторое время в таинственной стране, преисполненной всего, что только есть в природе самого великолепного, цветом и формой и затем вынужден был внезапно покинуть этот блаженный край; что вне этой минувшей жизни он чувствует себя умирающим или уже умершим… Лишь такой человек мог бы, оставаясь в здравом рассудке, вообразить себе действие наркотизации. О жертвах этого рода опьянения, обратившегося в страсть, рассказывают диковинные вещи. Был такой случай, что женщина вполне порядочная, образованная, умная, мать семейства, имела несчастье познакомиться в Сальте (в Аргентинской республике) с употреблением коки; плачевный результат сказался в том, что особа эта покинула все свои сердечные привязанности, а также привычки семейного круга и обеспеченной жизни для того, чтобы, запершись в деревенской лачуге, предаться там всецело таинственным прелестям боливийского безумия. Китайские рабочие, когда им отказывают в обычной порции опиума, кидаются вне себя к морскому берегу в надежде, что волна прилива поглотит их невыносимые терзания вместе со злополучной жизнью. Вот из таких примеров становится наглядным, что разумеют англичане под словами «enchained», «fettered», «enslaved», коими они обыкновенно живописуют потребителей опиума.
Несомненно, что галлюцинации, хотя бы они длились и не долго, действуют пагубно на жизнь человека, значительно сокращая ее продолжительность. Когда во рту у нас находится пилюля коки, то стоит лишь проглотить два-три раза выделяющуюся из нее жижу, чтобы по желанию возобновить в себе прекратившиеся видения. Cocuero (потребитель коки) прерывает и восстанавливает в себе таким образом роскошное зрелище, коим наслаждается, наполняя более или менее продолжительные интервалы спокойствия кайфа; это неестественное спокойствие служит, следовательно, как бы фоном картины.
Наиболее бесстрашные любители наркотических эффектов не довольствуются ни блаженством кайфа, ни галлюцинациями, но делают шаг далее, достигая этим путем безумия, которое бывает поистине ужасно. Вспоминаем ли мы о нем, испытав его сами, видим ли его в других – оно равно преисполняет нас страхом, так как потрясает весь физический и нравственный мир человека, подпавшего под действие своей пагубной страсти. Когда причина опьянения, прием коки, то, независимо от степени наркотизации, сознание наше продолжает бодрствовать, и этим удовольствие удесятеряется.
Наркотические вещества кофейного свойства (caffeia) – кофе, чай, гуарана, шоколад и другие, еще более слабые возбудительные, редко производит в нас такое состояние, которое бы равнялось полному опьянению. В этих исключительных случаях результат зависит обыкновенно как от особой нервозности потребителя, так и от количества потребленной субстанции. Самое большее, чего можно ждать от кофе и других ему подобных веществ, – это судорожный подъем физических сил, благодаря коему вы начинаете смеяться без достаточной причины, то и дело двигаться и выражать множеством странностей тот избыток впечатлительности, который охватил вас подобно огню, разгоравшемуся от искры. Такова обыкновенная форма кофейного пьянства. Я испытал ее два раза в течение моей жизни, а именно выпив однажды одну за другой пять чашек крепкого кофе, и потом, когда в Америке мне пришлось как-то выпить большую чашку лучшего перуанского шоколада. Всякий знаком с действием кофе, но немногие умеют отличить и определить разные степени благополучия, им доставляемого. Величайшее удовольствие этого рода состоит, по-моему, в быстрой и скоропреходящей экзальтации ума и чувства, которая, начавшись с простого и мутного ощущения благополучия, может развиться до размеров конвульсивного и фосфорического возбуждения всей умственно-нравственной системы.
Алкогольное опьянение сохраняет свой физиологический характер только на первых своих ступенях. Начиная с Платона, который говорил, что вино наполняет дух наш бодростью, и Плиния, по словам которого, «вино само по себе – средство, оно питает кровь человека» (vino aluntur sanguis calorque hominum), все философы и поэты, кроме разве нескольких ипохондриков и больных, состязаются в превознесении редких достоинств виноградного сока. Что касается лиц, которые рады были бы присоединить свой голос к похвале вину, но которых останавливают в этом случае делающие им честь деликатные сомнения, то для них у меня есть в запасе мудрое слово св. Хризостома: «Винное пьянство является делом рук дьявола» (Vinum Dei, ebrietas opus Diaboli est). Это слово одним резким и уверенным штрихом разделяет между собой две соседние области: области физиологических и патологических явлений.
Часть вторая. О наслаждениях сердечных чувств
Глава I. Общая физиология наслаждений чувства
Самые сладостные и самые утонченные из чувственных наслаждений наполняют сердца людей радостью, доходящей иногда до безумия; они усеивают путь человеческий вспышками неимоверного счастья, но они не в силах излить благотворные влияния на все существование или составить единственное счастье жизни. Можно бы собрать все чувственные удовольствия в один чудный аккорд, в грандиозную оргию наслаждений, но этот пир чувственности не мог бы продлиться долее нескольких часов, и в ткани нашей жизни он мог бы фигурировать только как вотканный в нее драгоценный камень. Только сердечное чувство способно распространить около себя атмосферу нескончаемых радостей и излить гармонию во все протяжение жизни. Наслаждения чувств, более яркие и более бурные, могут на пути нашем манить своими пламенеющими факелами, но светильники эти бледнеют и меркнут перед чистым светом вполне затмевающего их сердечного аффекта. Чувственные наслаждения не могут помочь нам побороть превратности судьбы, они не могут устоять против напора физических страданий; истинное же чувство способно внушать улыбку на одре болезни и даже среди агонии смерти возвысить нас до апофеоза человеческого достоинства.
Чувственные наслаждения – это искры, сверкающие по всей атмосфере жизни, но не оставляющие за собой ничего, кроме пепла и дыма. Радости же чувствительности наполняют все существование как дивная гармония, как благоухание, не знающее ни образа, ни пределов и стремящееся по всему нашему пути незримыми волнами и сладостными колебаниями.
Истинное чувство – это цветок столь прелестный и столь нежный, что анатом, смело приступающий к анализу всего существующего, не дерзает поднимать убийственного ножа своего на его благовонные лепестки; это – цвет, взросший в теплой сердечной среде, легко сжимающийся под напором леденящего ветра интеллекта человеческого, и в руках того, кто осмелился бы приступить к нему с анализом и изучением, не осталось бы ничего, кроме сухих листьев на завядшем стебельке, или трупа без жизни и движения. Сама наука, всегда готовая крошить и резать все живущее, чтобы только подсмотреть тайны жизни среди пораненных ей трепещущих от боли фибр, – неумолимая наука принуждена уважать чувство как святыню человека, должна довольствоваться легким прикосновением к нему руки, чтобы осязать и счесть ритм его тихого и сладостного биения. Решаясь на некоторую профанацию всеобщей святыни, ученые едва решаются измерять чувство и взвешивать его на своих весах. Но горе тому, кто осмелился бы пойти далее!.. Покончив со святотатственной работой своей, он нашел бы засохшим и помертвелым собственное нравственное свое бытие, как тот анатом, который, захотев изучить тайну жизненности, вонзил бы нож в собственное сердце. Внезапно побледнев, он испустил бы дух с судорожной улыбкой ужаса на искаженном лице, и никогда человечество не простило бы ему святотатственной попытки, и развеяло бы по ветру самый прах его.
