Он не думал, что Сталин обманывает его, как и всех людей страны. Не думал он также, что Сталин ошибается, веря Гитлеру (которому давно не верил никто в мире), – и тем подвергает страшной опасности миллионы жизней соотечественников. Точнее, Жениному прадеду и в голову не могла тогда прийти мысль, что Сталин может ошибаться – он был, можно сказать, под гипнозом мифа о мудрости и непогрешимости вождя.
Просто он мгновенно понял, что именно он лично должен сделать сейчас же.
Ни минуты не медля, он отправился на телеграф и дал жене телеграмму, требуя срочного возвращения семьи в Москву. Большего он написать в телеграмме не мог.
Он понимал, что Москва дальше от границы, чем Крым, что до нее сразу не доберутся и вообще столицу будут защищать. И что дома семья будет в большей безопасности, чем в Крыму.
Позже, когда Ася подросла, мама рассказывала ей:
– Когда он нас вывозил (мы ехали вторым эшелоном, ушедшим в эти дни из Евпатории, – рассказывали, что первый разбомбили от головы до хвоста...), – всю дорогу меня ругал: «Если бы ты меня послушалась, я бы давно был на фронте! А теперь с вами должен возиться!»
Привезя семью в Москву, он вскоре ушел на войну добровольцем.
Женина бабушка помнила затемненную Москву на исходе лета, прохладные ночи и темное небо в лучах прожекторов, старающихся нащупать вражеские самолеты. Ночь... Она спит на неразобранной кровати одетая, в синих шерстяных колких рейтузиках – непривычно. Очень не хочется просыпаться среди ночи под вой сигнала тревоги по репродуктору. Мерный голос диктора – «Граждане, воздушная тревога, воздушная тревога! Спускайтесь в бомбоубежище!» и нежный мамин голос: «Вставай, Асенька!» Ася говорит плаксиво: «Опять тревога!», прижимает к груди куклу и покорно идет по лестнице с четвертого этажа. Потом ее подхватывает на руки самый старший, пятнадцатилетний брат и бежит по темному двору, и она видит, задрав голову, как черное небо озаряется вспышками – это наши зенитки стреляют по немецким самолетам, прорвавшимся к Москве и летящим над городом. В ту ночь тревога была четыре или пять раз.
Это случилось 22 июля – ровно месяц спустя после начала войны столицу отправились бомбить 220 немецких бомбардировщиков. Но бомбили город только несколько самолетов – остальных зенитчики до Москвы не допустили.
Под воспоминания о бабушкиных рассказах Женя задремала и почти две трети дороги до Омска проспала – бессонные сутки в Оглухине, пожалуй, равнялись трем бессонным ночам. Засыпая, она только заметила на указателе длинное слово, начинающееся со «Сладко...» А что там было сладко – прочесть не успела. Когда же проснулась, увидела, что они переезжают реку Ишим. На мосту, там, где кончился новый асфальт, лежал брус, на нем подпрыгнули с легким треском, и Женя, еще спросонок, явственно услышала, как машина сварливо проскрежетала: «Начинается!..»
Была уже ночь. Ясно стало, что до Омска они доберутся не раньше, чем на рассвете. Надо было на свежую голову до встречи с адвокатом привести в порядок свои мысли и упорядочить в голове все факты, которые удалось установить и которые должны были послужить оправданию Олега.
Итак, у них на руках была записка Олега и объяснение Лики о том, что записка адресована ей и ей же показана при личной встрече. При ней спрятана в карман ватника – и там же найдена Женей в присутствии всех ее несовершеннолетних друзей и двух взрослых водителей.
Конечно, лучше, чтоб записку вынимали из кармана оперативники, да в присутствии понятых. Но у членов Братства не было возможности действовать иначе, чем они действовали.
Во-вторых, имелись два свидетеля, подтверждающих алиби Олега, – о них на судебном процессе известно не было. Письменные показания Лики ясно говорили о том, что большую часть той ночи, когда произошло убийство, и уж во всяком случае те самые часы, когда оно произошло, Олег провел в ее доме.
В-третьих, появились какие-то новые факты, возможно, относящиеся уже к самому убийству. Фурсику удалось установить, что негатив принесла девчонка по имени Виктория, по фамилии Заводилова. Правда, квитанцию ей хозяин ателье не выписывал – она была его знакомая, училась в одном классе с его младшим братом. Как к ней попал этот негатив – было пока неизвестно. Но отпечаток с него был теперь у Фурсика на руках.
Ни Фурсик, ни Женя, вообще никто на свете еще не знал о том, что произошло накануне в доме Заводиловых.
Увидев на пальце Виктории кольцо ее убитой сестры и очевидное замешательство на лице дочери в тот момент, когда она перехватила его остановившийся на кольце взгляд, Игорь Заводилов хрипло выговорил:
– Дай...
Виктория молча сняла с пальца именно это кольцо и послушно, как в детстве, протянула отцу.
Он взял, повернулся, неверными шагами дошел до дверей своей комнаты, вошел, закрыл за собой дверь и запер на ключ.* * *
Восемнадцать часов спустя после этого черная «Волга» продолжала свое движение по Сибири. До Омска оставалось четыреста с лишним километров.
Портрет неизвестной в белом
Глава 1 Заржавленный шлагбаум
Въезд в Омск произошел отнюдь не на рассвете и совсем не так, как предполагалось.
Потом, когда Саня и Леша проводили разбор полетов, они пришли к выводу, что все началось с этого моста через Ишим, ремонтируемой дороги и объезда, в который послали их гаишники (или, как теперь следовало говорить, хотя это глупо и язык сломаешь, гибэдэдэшники).
Коротко говоря, часа в два с небольшим ночи, то есть в самую, хоть и недолгую, летнюю темень, вместо того чтобы выбраться на федеральную трассу и двигаться по ней к Омску, путешественники оказались на узком проселке, петлявшем в немыслимой глухомани.
Попетляв минут двадцать, они вдруг почти уперлись в опущенный шлагбаум. С двух сторон от него виднелись ряды колючей проволоки.
– Это чего, Калуга? – ошарашенно спросил Саня. – Мы куда запоролись-то?
Леша, пригнувшись к рулю, всматривался в сто лет не крашенный металлический шлагбаум. И увидел то, чего ожидал, – высунулось дуло. И вслед за ним раздался голос – надо сказать, не очень уверенный, а скорее даже растерянный, – во всяком случае, не такой, какой подобает часовому:
– Стой, кто идет?
– Тут что, воинская часть, что ли? – спросил Саня Лешу и сам ответил: – Не-а. Не похоже.
Слегка развернувшись, Леша осветил фарами большой стенд слева от шлагбаума.
На нем они увидели следующее: ярко-красными буквами была выведена отнюдь не выцветшая, а явно заботливо подновляемая надпись: «Совхоз "Победа социализма"», пониже – портрет Леонида Ильича Брежнева с молодыми густыми бровями, им обоим, в отличие от их пассажиров, до боли знакомый. Еще ниже – плакат: «Слава доблестным советским воинам-интернационалистам, сражающимся за свободу и независимость Афганистана! Смерть американским захватчикам!».
А к нижней рейке прикреплен разворот свежей газеты, по формату – бывшей, советского времени, заводской малотиражки. Бросался в глаза крупный заголовок – «Правда».
– Ну все, Калуга, концы – у меня крыша едет, – пробормотал Саня и прибавил шепотом несколько неразборчивых слов.
– Стой, стрелять буду! – крикнул голос, обретя некоторую уверенность.
Леша высунулся слегка из окна и сказал миролюбиво:
– Погоди стрелять, братишка, у нас дети в машине. Ты лучше покажись нам и объясни – куда мы попали-то? Мы вообще-то в Омск едем.
Вдруг он ловко выскочил из машины и пошел прямо к стенду.
– Газетку хочу почитать, – объяснил он голосу, оторопевшему Сане и темному лесу, обступавшему их. И начал читать вслух: – «Продолжаются жестокие бои советских воинов-интернационалистов, сражающихся за освобождение Афганистана...»
– Чего? – крикнул Саня. – Какие бои в Афгане! Калуга, ты чего?!
– Санек, гляди, наши, оказывается, еще Пандшерское ущелье берут!
– Ты че, Леха, – жалобно сказал Саня, видя, что друг на глазах повредился в уме. – Мы еще при Горбачеве оттуда ушли...
– Выходит, не ушли! – хохотнул Леша, не отрываясь от газеты. – Вон и Брежнев жив-здоров, его с 96-летием трудящиеся поздравляют. А газетка-то, между прочим, сегодняшняя.
Почитав еще минут пять про себя, он резко повернулся к шлагбауму, где, невидимый Сане, замер обладатель голоса.
– Выходи, сержант, поздоровайся с однополчанами! Заодно расскажешь, что у вас тут творится, что ты такое охраняешь.
И невысокий мужчина в камуфляже, того же примерно возраста, что Саня и Леша, выступил из тени, понурив голову.
Тут выскочил из машины и Саня, успев сказать пассажирам, чтоб они до его команды оставались на месте:
– Человек с ружьем, понятно? Мы с Лехой сначала разберемся.
Трое «афганцев» молча обменялись рукопожатиями.
– Курить будешь, браток? – коротко спросил Леша часового, доставая сигареты.
– Обкурился уже... – невнятно пробормотал тот, явно еще не придя в себя. Он узнал обоих однополчан. Помнил их с тех давних лет не только в лицо, но и по имени.
