— Во имя жизни, — буркнул Мюллер и повторил: — Так что отрабатывайте обе линии — и эту самую шведку, и Рубенау в Швейцарии. И подключите там своего пастора. Почему-то я очень верю в то, что именно в Швейцарии вы подойдете ближе всего к разгадке этого дела…
«Я был убежден, — подумал Штирлиц, — что он закроет для меня и Швейцарию… Может, я паникую? Если бы он меня подозревал, то ни о какой Швейцарии не могло быть и речи, какая разница, Швеция или Швейцария? Впрочем, из Швеции ближе до дому — через Финляндию, там наши. Ну и что? А из Женевы пять часов езды до Парижа… Фу, я тупею, право! Ведь и в Стокгольме, и в Берне есть советские посольства, в конце концов!»
Мюллер посмотрел на часы, поднялся из-за стола, подошел к аквариуму:
— Рыбки еще более пунктуальны, чем люди, Штирлиц; мне следовало стать ихтиологом, а не полицейским… Если бы у родителей были деньги, чтобы отдать меня в университет, я бы стал ученым… Ну а как вам Рубенау?
— Вы уже прослушали мою с ним работу?
Мюллер бросил корм своим рыбкам, мягко улыбнулся самой шустрой из них — диковинной, пучеглазой — и ответил:
— Нет еще. Мы вчера отправили на Зееловские высоты батальон наших мальчиков, поэтому все службы стали работать минут на пятнадцать медленнее… Наверное, сейчас принесут… Но вы мне сами расскажите, вы работаете прекрасно, я внимательно изучал ваш диалог с русской радисткой, высший класс!
— Вы записываете всех, кто работает с арестованными?
— Что вы… Единицы… Выборочно…
— Среди кого выбираете?
— Среди самых умных, Штирлиц… А что, если этот еврей убежит от вас в Швейцарии?
— Мы держим его жену и детей — он никуда не убежит. Пусть ваши люди запросят на Вильгельмштрассе сертификаты на выезд детей и сделают новый паспорт на его жену…
— Вы хотите их выпустить?
— Я хочу, чтобы он верил мне. Я пообещал отъезд его семьи по частям в зависимости от стадий выполнения им нашей работы.
— А если он придет в Берн к русским, расскажет им свою историю, предложит услуги и попросит помочь с семьей?
— Ну и как они ему помогут? Напишут вам записку? Пришлют ноту рейхсминистру Риббентропу?
Мюллер усмехнулся:
— Вы с ним будете продолжать работу в камере? Или предпочитаете конспиративную квартиру?
— У вас, видимо, сейчас трудно с такого рода квартирами — где к тому же хорошо кормят.
— Не обижайте гестапо-Мюллера, дружище. Даже после того как сюда войдут завоеватели, у меня сохранится по меньшей мере десяток совершенно надежных берлог… А чего это вы стали спрашивать моих указаний? Поступайте сами, как знаете, в змействе я вам не советчик, сами, словно питон, весь из колец составлены…
— Я полагаю, что через тройку дней смогу вывезти его на границу… Думаю, что в Швейцарию мне сразу нет нужды ехать, пару дней он будет устанавливать контакты, подходить к союзникам и раввинам, к Музи, проводить зондаж…
— А я считаю, что вам обязательно надо быть с ним первые дни. Поговорите, конечно же, с Шелленбергом, но если хотите мое мнение, то извольте: бросать его нельзя, Эйхман не спускал с него глаз, когда брал с собою в Будапешт.
…Шелленберг пожал плечами:
— Я бы не стал бросать его одного… В первые часы возможна неуправляемая реакция… Он у нас насиделся, придет к американцам или — что самое страшное — к русским, все станет известно Москве, наша последняя надежда — псу под хвост.
(Мюллер сказал Шелленбергу лишь сотую часть правды; он сказал, что в Швейцарии у Штирлица были странные контакты с неустановленными людьми неарийской национальности; больше он ничего ему не открыл — слишком молод, не уследит за эмоциями, испугается: человек он трусливый, коли в своем кабинете держит стол, в который вмонтированы два пулемета помимо трех фотоаппаратов, звукозаписывающей аппаратуры и специального уловителя на принесенный посетителями динамит. Мюллер играл всеми вокруг себя, Шелленбергом в том числе. Он ни словом, понятно, не обмолвился бригадефюреру, что его главная задача состоит в том, чтобы Москва постоянно была в курсе его, Шелленберга, переговоров с Западом; именно это было основанием той комбинации, которую он проводил сейчас, взяв в долю Бормана. Он понимал, что Борман, наоборот, считает его, Мюллера, у себя в доле. Он допускал, что и Шелленберг убежден, что он, Мюллер, счастлив, оттого что мы отныне вместе. «Дурашка. Я ж играю тебя, ты вообще сидишь за моим ломберным столиком в качестве болванчика, которому насовали крапленых карт. Считай, что хочешь, Шелленберг. Пусть. На здоровье. По-настоящему считаются после того, как сработали дело, а не до — так мне говорили клиенты из мира бандитов в Мюнхене, когда я был счастливым и беззаботным инспектором криминальной полиции. Борман поступил благородно, он дал мне семь счетов в банках, остальные у меня открыты по своим каналам; уходить сейчас пока еще невозможно; ради того чтобы найти изменника — а я им стану, — Гиммлер снимет с фронта дивизию, ему плевать на фронт, лишь бы вернуть меня, поскольку я знаю все; во-вторых, свои же предадут меня, переправив все данные обо мне союзникам и нейтралам: «Он сбежал, а мне погибать?!» Зависть правит миром, черная, маленькая, кусачая зависть. Нет, исчезать можно только во время артиллерийской канонады, когда окончательно рухнет то, на чем состоялась эта государственность, — порядок, фанатизм и страх».)
— Кто будет осуществлять связь с Фрайтаг? Мюллер сказал, чтобы я контактировал с нею в Копенгагене… Или Фленсбурге…
— Она готова к отъезду?
— Да.
— Договоритесь, что через пять-шесть дней вы будете ждать ее во Фленсбурге… Текущую информацию лучше передавать из нашего посольства, у нее залегендирован контакт: обмен между университетами на государственном уровне и все такое прочее… Да и потом у них сейчас тоже неразбериха: все ждут нашего крушения, весь мир ждет, но многие стали этого бояться, поверьте… Шведы ей не будут мешать… Тем более она едет ни к кому-нибудь, а к Бернадоту, и не в русское будет заходить посольство — в германское…
Провожая Штирлица к двери, Шелленберг — как в былые времена — взял его под руку и мягко спросил:
— А если вдруг Мюллер отправит своего человека к русским и предложит им мою голову, шею рейхсфюрера, Кальтенбруннера, вашу, наконец, как думаете, они пойдут с ним на контакт?
— Думаю, что нет, — ответил Штирлиц без паузы, очень ровным, спокойным голосом, словно бы размышляя сам с собою. — Вы им были бы куда как более интересны.
— Я знаю. Но я туда никого не пошлю, я — европеец, а Мюллер из баварской деревни, причем мать, я слыхал, пруссачка, он это скрывает, оттого что все пруссаки в чем-то немного русские… Значит, думаете, удара в спину с его стороны ждать пока не приходится?
Штирлиц пожал плечами:
— Черт его знает… Думаю, все же — нет… Вы просили меня в прошлый раз сказать вам, что я пущу себе пулю в лоб, если кандидат Эйхмана предаст нас в Швейцарии, и что только после этого вы по-настоящему объясните мне суть предстоящего дела… Я готов сказать, что ручаюсь за Рубенау…
— Я хочу попробовать фронтально разложить еврейскую карту, Штирлиц… Я решил поторговать евреями в наших концлагерях, а взамен намерен потребовать на Западе гарантий для нас с вами и мир для немцев. Но чтобы Кальтенбруннер или Борман не начали очередной раунд борьбы против нас, несмотря на перемирие, заключенное мною с Мюллером, я поставлю перед ними и второе, легко выполнимое условие: не только раввины, но каждый еврей должен быть выкуплен. Стоимость рассчитывается в лошадиных силах моторов и литрах горючего; словом, я даю машины армии, мы помогаем фронту, цель оправдывает средства, камуфляж патриотизмом должен быть значительно более надежен, чем в Берне… Единственно, кого я сейчас боюсь, — это Москву; только Кремль может сломать наше дело, если снова надавит на союзников…
— Думаете, они все-таки надавили?
— Еще как, — ответил Шелленберг. — Сведения не липовые, а самые надежные, из Лондона… Ладно, теперь вы знаете все. Я жду, когда вы — после работы Рубенау — доложите мне из Швейцарии: экс-президент Музи готов на встречу со мною и Гиммлером там-то и там-то. Первое. После работы с Фрайтаг вы сообщите: Бернадот готов выехать из Стокгольма в рейх тогда-то и тогда-то. Это второе. Все. Желаю удачи.
— Спасибо за пожелание, но это далеко не все, бригадефюрер. Через кого Рубенау подойдет к экс-президенту Музи? Он что, позвонит ему и скажет, что, мол, добрый вечер, господин экс-президент, здесь Вальтер Рубенау, у меня есть идея освободить евреев из лап кровавых нацистов, только передайте мне за них пару сотен хороших грузовиков с бензином?
Шелленберг рассмеялся весело и заразительно, как в былые дни.
— Слушайте, Штирлиц, вы юморист, вы умеете так грустно шутить, что не остается ничего другого, кроме как от души посмеяться… Спасибо вам, милый, словно принял хорошую углеродную ванну в Карлсбаде… Нет, конечно, Рубенау не должен звонить к Музи, его с ним просто-напросто не соединят; приставка «экс» — пустое, важен смысл — «президент»; у Музи по сю пору государственный статус — швейцарцы чтят тех, кто возглавлял их конфедерацию. К Музи позвонит наш с вами Шлаг и попросит принять представителя подпольного движения, с которым вышли на связь здравомыслящие силы из числа зеленых СС и политической разведки; есть возможность спасти несчастных; Рубенау до этого должен посетить раввина Монтрё и сказать ему, сколько потребуется денег, чтобы спасти людей. Он поначалу назовет не очень-то крупную сумму — пять миллионов франков. Раввин, однако, откажет ему; думаю, он согласится на пару миллионов, поставив условием освобождение определенной когорты узников. Думаю, он не будет заинтересован в освобождении философов, экономистов, историков еврейской национальности — раввины не любят конкурентов, да и потом многие евреи в науке тяготеют к марксизму… Я думаю, раввинат — в глубине души — заинтересован, чтобы мы задушили еврейских интеллектуалов: с ними хлопотно… Знаете, кто лучше всего понял Маркса? Не знаете. Бисмарк. Он сказал: «С этим бухгалтером Европа еще наплачется»… Что же касается Дагмар…
