Бургундский племянник принял предложение Флоренс, и она продала свой дом в Эссексе; Эмили поставила своего брата Лайонела, нотариуса, в известность, что ему придется подыскать себе другую экономку (новость, которую она уже несколько лет мечтала объявить ему). Весной 1890 года обе женщины безвозвратно обосновались во Франции, не захватив с собой никаких специфических напоминаний об Англии, если не считать старинных напольных часов, которые отбивали каждый час детства Флоренс. Когда их поезд отошел от кэ д'Остерлиц Гар д'Орлеан,[126] Эмили высказала свое последнее опасение:
— А тебе не наскучит? Мое общество. Это ведь не просто поездка.
— Я решила, что Шато будет названо в твою честь, — ответила Флоренс. — Я с самого начала считала, что «Допра-Баж» звучит не так романтично! — Она заново заколола шляпу, будто предупреждая дальнейшие протесты. — Что до турнепсов, вряд ли воспоминания о них сотрутся быстро. Ну и танцоры! Олухи даже не замечали, когда оттаптывали ноги своей даме!
Мадам Флоренс и мадам Эмили сохранили для себя услуги мсье Ламбера как homme d'affaires и мсье Колле как régisseur на лучших условиях. Затем мсье Ламбер нашел им экономку, трех работников, горничную и садовника. Растения на крыше были вырваны с корнями, балюстрада восстановлена, рябой фасад оштукатурен, причал построен заново. Флоренс посвятила себя дому и заново засеянному potager;[127] Эмили занялась виноградниками. Коммуна Допра встретила дам с распростертыми объятиями: они обеспечивали работу и намеревались сделать доходными пострадавшие виноградники. Никто не возражал, когда Шато Допра-Баж стало Шато О-Рейли. Пусть les Anglaises[128] не прилежали истинной вере, но в каждом ноябре они приглашали кюре к чаю и уважительно присутствовали на ежегодном благословении виноградников в апреле. Эксцентричности, которые за ними наблюдались, можно было без труда отнести на счет нищего существования, которое они прежде влачили на дальнем холодном острове, где даже эльзасские лозы не могли прижиться. Например, было замечено, что они оказались энтузиастками строжайшей бережливости в домашнем хозяйстве. Жареной курицы им хватало на неделю; мыло и веревочки использовались до последнего сантиметра; постельное белье экономилось, потому что они спали в одной постели.
На исходе сентября появлялась банда добродушных оборванцев для vendange;[129] их кормили обильными обедами и позволяли пить столько petit vin[130] прошлого года, сколько им хотелось. На Флоренс и Эмили произвело большое впечатление, что пьянством это не оборачивалось. Их изумляло и то, как мужчины и женщины работали в виноградниках бок о бок в полной гармонии. Мсье Ламбер объяснил, что женщинам платят меньше, потому что они больше разговаривают. Лукаво покачав головой, он затем описал особую местную традицию: vendangeurs строжайше воспрещалось есть виноград, который они собирали, и в заключение каждого утра женщины были обязаны высовывать языки для проверки. Если язык был лиловым, надзирающий имел право потребовать в наказание поцелуй. Флоренс и Эмили не сказали вслух, что это выглядит довольно примитивно, a homme d'affaires закончил, подмигнув почти фамильярно:
— Конечно, иногда они ели нарочно.
Когда первый сбор благополучно завершился, последовал bal des vendangeurs.[131]
Во дворе были установлены столы на козлах, и вот теперь воздействие алкоголя оказалось куда нагляднее. Два скрипача и концертино увлекли в танцы сборщиков на не слишком гнущихся коленях, но все равно они показали изящество и энергию, недоступные большинству трезвенников-турнепсов. Женщины были в меньшинстве, и Флоренс осведомилась у мсье Ламбера, прилично ли ему пригласить новую владелицу Шато. Homme d'affaires объявил, что для него это большая честь, но он чувствует, если ему дозволено дать мадам совет, что другие в подобной ситуации предпочли бы просто смотреть, сидя во главе стола. Поэтому Флоренс раздраженно постукивала ногой, пока худощавые и гибкие французы крутились с женщинами, которые в большинстве были выше, толще и старше. Примерно час спустя мсье Ламбер хлопнул в ладоши, и самая молодая vendangeuse застенчиво преподнесла Флоренс и Эмили каждой по пучку гелиотропов. Эмили произнесла короткую речь с благодарностями и поздравлениями, после чего она и Флоренс отправились спать, слушая, как за открытым окном спальни во дворе раздаются шелест юбок, топот, пиликанье скрипок и неутомимые залихватские звуки концертино.
Эмили, к снисходительному огорчению Флоренс, начала разбираться в виноградарстве даже лучше, чем в церковной архитектуре. Дело сильно запутывалось из-за того, что Эмили редко знала верные английские соответствия терминам, которыми пользовалась. Сидя в плетеном кресле на террасе, где солнце озаряло волосы, падающие ей на шею, она читала Флоренс лекции о паразитах, врагах виноградных лоз и поражающих их мозаичных болезнях. Altise[132] слышала Флоренс и rhynchite, cochinelle, grisette, érinose;[133] имелись чудовищные звери: l'ephippigère de Béziers и le vespère de Xatart;[134] затем имелись le mildiou[135] и черная гниль (хоть эти-то были понятны), l'anthracnose и le rot blanc.[136] Объясняя, Эмили словно видела эти ужасы на цветных иллюстрациях — изъеденные листья, дурно пахнущие лишаи и изуродованные ветви заполняли ее очки. Флоренс старалась изображать требуемую озабоченность.
— Что такое криптогамная болезнь? — спрашивала она покорно.
— Криптогамные растения включают, по Линнею, споровые, такие, у каких нет ни пестика, ни тычинок, так что они не имеют цветков — такие, как папоротники, водоросли, грибы. А также мхи и лишайники. Слово греческое и означает «тайнобрачие».
— Тайнобрачные растения, — повторила Флоренс, точно прилежная ученица.
— Последний класс растений у Линнея, — добавила Эмили. Теперь она была на самой вершине своих познаний, но радовалась, что Флоренс против обыкновения сумела, казалось, последовать за ней туда.
— Последний, я надеюсь, но может стать первым.
— Не думаю, что классификация подразумевает религиозные догмы.
— Ну разумеется, нет, — категорично объявила Флоренс, хотя ботаником не была. — Но как грустно, что среди наших врагов есть тайнобрачные, — добавила она.
Эмили обсуждала те же самые болезни с мсье Ламбером более подробно, но с меньшим удовлетворением. Ей казалось очевидным, что ученые в L'École Nationale d'Agriculture[137] в Монпелье совершенно правы, и ущерб, нанесенный филлоксерой, следует восполнять лозами, привитыми к американским чубукам. С этим согласился профессор Мийарде из Бордо, хотя в прессе, посвященной виноградарству, по данному вопросу существуют значительные разногласия.
Для мсье Ламбера дело отнюдь не было столь уж очевидным, и даже прямо наоборот. Он напомнил мадам Эмили, приехавшей в Медок совсем недавно, что европейский виноград, несмотря на множество его сортов, представляет собой единый вид vinis vitifera,[138] тогда как американский виноград объединяет почти две дюжины разных видов. Европейский виноград оставался совершенно здоровым на протяжении почти двух тысячелетий, и нынешние его болезни чуть ли не полностью объясняются ввезением американских лоз во Францию, как было доказано вне всяких сомнений. Вот в чем причина, продолжал он (и тут у Эмили возникло подозрение, что они читали один и тот же том), появления мучнистой росы в 1845 году, филлоксеры в 1867-м, ложно-мучнистой росы в 1879-м и черной гнили в 1884-м. Во что бы там ни верили университетские профессора, его коллеги в виноградниках придерживаются мнения, что болезнь не лечат, ввозя ее источник. Говоря проще, если ваш ребенок болен воспалением легких, вы не пытаетесь излечить его, положив к нему в кроватку другого ребенка, больного инфлюэнцей.
Когда Эмили выдвинула аргументы за прививки на американские чубуки, лицо мсье Ламбера потемнело, и он хлопнул себя по бедру своей фетровой кепкой.
— Vous avez dit que vous n'étiez pas Américaniste,[139] — сказал он категорически, словно кладя конец дискуссии.
Только теперь после штудирования предмета Эмили оценила вопрос, который ей был задан, когда они второй раз посетили Шато. Здесь мир делился на sulfureurs[140] и Américanistes: тех, кто видит спасение от филлоксеры в том, чтобы выручать и восстанавливать чисто французские лозы с помощью химических веществ, и тех, кто хочет превратить виноградники в подобие какой-то новой Калифорнии. Своим ответом тогда она невольно убедила мсье Ламбера, что принадлежит к sulfureur, или, вернее, как он выразился теперь, то ли внеся грамматическую поправку, то ли позволив себе легкий сарказм, к sulfureuse.[141] Если теперь она хочет сказать ему, что изменила мнение и все-таки является Américaniste, тогда он и мсье Колле, как ни благодарны они мадам Флоренс и мадам Эмили, сочтут себя по меньшей мере обманутыми.
