Весь этот длинный рассказ князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша думала о другом: голос ее старческого желудка был для нее могущественнее всего.
– Скоро ли мы будем обедать? – спросила она у дочери.
– Скоро, maman, – отвечала та.
Калинович понял, что время уехать, и встал.
– Au revoir, au revoir…[42] – начал было князь.
– Monsieur Калинович, может быть, будет так добр, что отобедает у нас? – произнесла вдруг Полина.
По лицу князя пробежала опять мгновенная и едва заметная улыбка.
– Прекрасно, прекрасно! Это продолжит еще несколько часов нашу приятную беседу, – подхватил он.
Калинович поклонился.
– Прекрасно, прекрасно, – повторил князь, – кладите вашу шляпу и присядьте.
Калинович сел, и опять началась довольно одушевленная беседа, в которой, разумеется, больше всех говорил князь, и все больше о литературе. Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской – словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, – Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя. Все это Калинович, при его уме и проницательности, казалось бы, должен был сейчас же увидеть и понять, но он ничего подобного даже не заметил. Что делать! Князь очень уж ловко подошел с заднего крыльца к его собственному сердцу и очень тонко польстил ему самому; а курение нашему я, даже самое грубое, имеет, как хотите, одуряющее свойство. Очень много на свете людей, сердце которых нельзя тронуть ни мольбами, ни слезами, ни вопиющей правдой, но польсти им – и они смягчатся до нежности, до службы; а герой мой, должно сказать, по преимуществу принадлежал к этому разряду.
В четыре часа с половиной Полина, князь и Калинович сели за стол. Генеральша кушала у себя в спальне. Прислуживала целая стая ливрейных гайдуков. Кушанье подавалось в серебряной миске и на серебряных блюдах. Обед был на славу, какой только можно приготовить в уездном городе. У генеральши остался еще после покойного ее мужа, бывшего лет одиннадцать кавалерийским полковым командиром, щегольской повар, который – увы! – после смерти покойного барина изнывал в бездействии, практикуя себя в создании картофельного супа и жареной печенки, и деятельность его вызывалась тогда только, когда приезжал князь; ему выдавалась провизия, какую он хотел и сколько хотел, и старик умел себя показать!.. После всякого почти обеда князь, встречая его, не упускал случая обласкать.
– Чудо, прелесть! – говорил он, целуя кончики пальцев. – Вы, Григорий Васильич, решительно талант.
Григорий Васильев при этом мрачно на него взглядывал.
– Не у чего мне, ваше сиятельство, таланту быть, в кухарки нынче поступил, только и умею овсяную кашицу варить, – отвечал он, и князь при этом обыкновенно отвертывался, не желая слышать от старика еще более, может быть, резкого отзыва о господах.
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет, пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
– О, это мы устроим! – возразил он и тем же вечером завел разговор о кабинете.
– Нет, князь, нет и нет: это лишнее, – отвечала старуха.
– Какое же лишнее, ma tante? Кузине приютиться негде.
– Нет, лишнее! – повторила старуха решительно.
– В таком случае я отделываю этот кабинет для кузины на свой счет, – сказал князь.
– Я знаю, что ты готов бросать деньги, где только можно, – проговорила генеральша и улыбнулась.
Она, впрочем, думала, что князь только шутит, но вышло напротив: в две недели кабинетик был готов. Полине было ужасно совестно. Старуха тоже недоумевала.
– Что, князь, неужели ты нам даришь это? – спросила она.
– Дарю, ma tante, дарю, но только не вам, а кузине, мы вас даже туда пускать не будем, – отвечал тот.
– Ах, какой ты безрассудный! – говорила генеральша, качая головой, но с заметным удовольствием (она любила подарки во всевозможных формах).
– Merci, cousin![43] – сказала Полина и с глубоким чувством протянула князю руку, которую тот пожал с значительным выражением в лице.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? – бог знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
– Вы, господа литераторы, – продолжал он, прямо обращаясь к Калиновичу, – живя в хорошем обществе, встретите характеры и сюжеты интересные и знакомые для образованного мира, а общество, наоборот, начнет любить, свое, русское, родное.
Калинович на это возразил, что попасть в большой свет довольно трудно.
– Напротив, – возразил в свою очередь князь, – надобно только поискать. Конечно, на первых порах самолюбие ваше будет несколько неприятно щекотаться, но потом вас узнают, привыкнут, полюбят… Мало ли мы видим, – продолжал он, – что в самых верхних слоях общества живут люди ничем не значительные, бог знает, какого сословия и даже звания, а русский литератор, поверьте, всегда там займет приличное ему место. Но эти ваши, господа, закоулочные знакомства, это вечное пребывание в своих кружках, как хотите, невольно кладет неприятный оттенок на самые сочинения. Пословица справедлива: «Скажи мне, с кем ты знаком, а я скажу, кто ты».
Калинович, по-видимому, соглашался с князем и только в одиннадцатом часу стал раскланиваться.
– Надеюсь, что вы будете нас посещать иногда, – сказала ему Полина.
Калинович отвечал, что он сочтет это за самое приятное для себя удовольствие.
– Я с своей стороны, – подхватил князь, – имею на этот счет некоторое предположение. Послезавтра мои приедут, и тогда мы составим маленький литературный вечер и будем просить господина Калиновича прочесть свой роман.
– Ах, это было бы очень, очень приятно! – сказала Полина. – Я не смела беспокоить, но чрезвычайно желала бы слышать чтение самого автора; это удовольствие так немногим достается…
Калинович отвечал, что ему стоит приказать, и он всегда готов, а затем окончательно раскланялся.
– Ну, как вы нашли сего молодого человека? – сказал по уходе его князь.
– Он очень мил, – отвечала Полина.
– Уж и мил? – спросил князь.
– Да, мил, – повторила Полина, посмотрев на него значительно.
– О женщины! Женщины! – воскликнул князь.
– Перестаньте это говорить! Вы должны меня хорошо знать, – сказала Полина, слегка заслоняя ему рот, причем он поцеловал у ней руку, и оба пошли и генеральше.
Калинович между тем возвращался домой под влиянием довольно новых ощущений. Более всего произвел на него впечатление комфорт, который он видел всюду в доме генеральши, и – боже мой! – как далеко все это превосходило бедную обстановку в житье-бытье Годневых, посреди которой он прожил больше года, не видя ничего лучшего! Надобно сказать, что комфорт в уме моего героя всегда имел огромное значение. И для кого же, впрочем, из солидных, благоразумных молодых людей нашего времени не имеет он этого значения? Автор дошел до твердого убеждения, что для нас, детей нынешнего века, слава… любовь… мировые идеи… бессмертие – ничто пред комфортом. Все это в душах наших случайное: один только он стоит впереди нашего пути с своей неизмеримо притягательной силой. К нему-то мы направляем все наши усилия. Он один наш идол, и в жертву ему приносится все дорогое, хотя бы для этого пришлось оторвать самую близкую часть нашего сердца, разорвать главную его артерию и кровью изойти, но только близенько, на подножии нашего золотого тельца! Для комфорта проводится трудовая, до чахотки, жизнь!.. Для комфорта десятки лет изгибаются, кланяются, кривят совестью!.. Для комфорта кидают семейство, родину, едут кругом света, тонут, умирают с голода в степях!.. Для комфорта чистым и нечистым путем ищут наследства; для комфорта берут взятки и совершают, наконец, преступления!..
