— Нечего тебе здесь делать, голодранец... ну-ка... давай отсюда... Ой! Это еще что такое? Ах ты...
— Отпустите ребенка! — крикнула я, подлетая к воротам.
— Но, мэм! Он ошивается у дома и ждет, когда...
— Он просто ждал, когда его впустят в дом, — объяснила я. — Рамсес, как ты посмел ударить полицейского?!
— Укусить, мамочка. Я был вынужден воспользоваться этим способом защиты, поскольку удары обнаженной ступни не возымели должного эффекта...
— О господи! Эмерсон, будь добр...
Серебро звякнуло вновь, на этот раз в мясистой ладони стража порядка. Констебль приподнял шляпу и удалился, укоризненно качая головой. Я протянула руку к вороту беглеца... и содрогнулась. Нет уж. Этот ворот лучше не трогать. В зловещем молчании мы прошли по дорожке и поднялись на крыльцо.
От наряда нашего отпрыска захватывало дух и слезы наворачивались на глаза. Отдаю Рамсесу должное: если он что-то делает, то на совесть. Босые ноги из просто загорелых стали сине-черными — черными от грязи и синими от холода (к вечеру температура заметно снизилась). Облачен он был в тряпье, кошмарнее которого мне видеть не приходилось. Рубашка и панталоны с чужого плеча — если о панталонах можно так сказать — едва держались на худом теле, несмотря на порядочное количество ржавых (где он их, спрашивается, взял?) булавок. Мокрое насквозь классическое одеяние попрошайки и аромат издавало соответствующий, словно Рамсес для пущего эффекта окунулся в сточную канаву. Миссис Уотсон, ахнув, зажала нос и попятилась.
Рамсес стянул с головы... скажем, некое подобие головного убора. Несмотря ни на что, приятно видеть, что мои лекции о поведении джентльмена в обществе не пропали даром. Затем сунул руку за пазуху, извлек букетик жалких, сморщенных нарциссов — помнится, на клумбе в Сент-Джеймском парке они выглядели гораздо привлекательнее — и протянул Виолетте.
— Это тебе...
Виолетта затрясла всеми своими оборочками и локонами и замахала ладошками, как будто на нее напал целый осиный рой. Гримаса омерзения исказила круглое личико.
— Гадкий! — взвизгнула она. Разнообразие всегда радует. Признаться, я ждала знакомого «Умер, о-о-о, умер!». — Гадкий, гадкий, о-о-о, гадкий...
У Рамсеса вытянулось лицо, но оскорбление он перенес мужественно. Повернувшись ко мне, извлек из-под умопомрачительной сорочки еще один букетик — два цветочка и с десяток стебельков.
— Это тебе, мамочка.
— Спасибо. — Я приняла подношение двумя пальцами. — Очень мило с твоей стороны. Боюсь только, тебе придется забыть о карманных деньгах. Эти средства пойдут на pourboires[2] всем тем, кого ты обокрал, укусил... словом, облагодетельствовал тем или иным образом. Сумма растет, Рамсес.
Все это время Эмерсон хватал ртом воздух, как голодная лягушка при виде комара.
— Почему... Пибоди... объясни мне, почему он так одет? — раздался наконец полувздох-полустон.
— Приступил к практическим занятиям по маскировке, — ответил за меня Рамсес. — Ты ведь не забыл, папочка, что мне было позволено оставить маскировочные принадлежности для собственных нужд. Те самые, которые мы нашли в логове преступной личности, известной под кличкой...
Я не успела вмешаться. Бедный мой, бедный Эмерсон! Побагровел, как небо перед штормом, и грудь заходила ходуном. При любом упоминании об этом диком эпизоде и еще более дикой личности у профессора подскакивает давление.
— Ты не должен выходить из дома без разрешения, — сказала я, воспользовавшись паузой. Эмерсон, кроме хрипа, ничего выдавить не мог. — Отправляйся к себе и... Секундочку. Что это за царапина на лбу? Только не говори, что виноват Перси.
— У меня не было таких намерений, мамочка.
Перси, кашлянув, выдвинулся вперед.
— Все равно я виноват, тетя Амелия... сэр. Виноват в том, что кузен ушел из дому без позволения. Я дразнил Рамсеса. Хотел пойти погулять с ним в саду, наловить бабочек для коллекции. Рамсес сначала не хотел идти... и я, наверное, сказал... что-то обидное... Ну, вроде того, что он никуда не ходит без мамочки или няни... Я просто пошутил, сэр! Понимаю, что несу всю ответст...
Рамсес прыгнул на кузена с львиным рыком, которому позавидовал бы даже его неистовый родитель. Эмерсон ухватил сына за ворот. Я отпрянула.
— Нет! Эмерсон, нет! Только не тряси...
Поздно.
Переодеваться пришлось не только Рамсесу. От близкого знакомства со зловонной гадостью, пропитавшей костюм оборвыша, спаслась одна лишь Виолетта. Когда угрюмый Рамсес прошмыгнул мимо, барышня сморщила нос и ткнула пальчиком:
— Гадкий!
Рамсес скис окончательно.
* * *
Чай хоть и поздновато, но подали. Я решила не отказываться от вечернего ритуала. Родители и дети должны ежедневно проводить вместе минимум час — вот неукоснительное правило, без которого семья не семья. Тем вечером чаепитие было жертвой с моей стороны, но я сочла себя обязанной принести эту жертву. Эмерсон, не считая себя обязанным, подчинился моему требованию.
Виолетта, устроившись на софе, играла с огромной куклой, едва ли не крупнее своей «мамы», и на редкость на нее похожей. Ну просто вылитая Виолетта — те же пухлые щечки, такие же тугие желтые локоны. Плаксивая барышня «понарошку» потчевала свою Хелен сандвичами и чаем с молоком. Поймав немигающий взгляд Рамсеса, она неожиданно разулыбалась и пригласила кузена в компанию.
Вместо того чтобы с учтивым мужским пренебрежением отказаться от участия в девчачьих играх, мой сын засиял от счастья, устроился рядышком на софе и... боже правый!... принялся качать куклу на коленках и гладить локоны.
О печальном инциденте с констеблем и прочих художествах нашего мальчика больше никто не произнес ни слова. Рамсес был наказан предостаточно. Он лишился того самого запаса «маскировочных принадлежностей», который ему совершенно напрасно позволили взять из Египта. Чего там только не было, в секретном штабе Гения Преступлений! Сундуки со всевозможными нарядами, коробки с красящими средствами для волос и бровей, румянами и губной помадой. Специальные вкладыши, благодаря которым форма лица изменяется до неузнаваемости; вставные челюсти; накладные усы и бороды. Великолепные парики, от которых не отказались бы лондонские модницы. Одним из них и воспользовался Рамсес, слегка подрезав длинные кудри и стянув подкладку булавкой.
Эмерсон честно старался поддержать беседу с Перси, но в конце концов выдохся. Ну о чем, в самом деле, поговоришь с ребенком, который домашнюю утварь додинастического периода в глаза не видел и не способен сформулировать принцип исследования напластований? Словом, уже очень скоро Эмерсон оставил бесплодные попытки и взялся за газету.
— О сегодняшнем происшествии ты там ни слова не найдешь, Эмерсон. Газеты вышли до начала лекции мистера Баджа.
— Происшествии?! — У Перси загорелись глаза. — Можно узнать, о каком происшествии, сэр?
Я бы воздержалась от ответа — к чему возбуждать детское любопытство? — но Эмерсон, разумеется, пустился в объяснения. Его ехидные шпильки в адрес мистера Баджа для Перси были пустым звуком, зато из рассказа о явлении «жреца» мальчик не пропустил ни слова.
— Вот это да! Как интересно, сэр!
— Гадкие! — скуксилась Виолетта.
— Гадкие?! — Такого оскорбления Эмерсон никак не ожидал.
— Простите ее, сэр, — быстро вставил Перси. — Это она о мумиях. Вы такой храбрый, сэр! Жалко, что не удалось его поймать.
— Гм... — подал голос Рамсес. — Нужно отметить, что загадочная личность всегда появляется вовремя и обращает так называемый «эффект толпы» себе на пользу. Зная о предполагающемся большом скоплении народа, он рассчитывал воспользоваться этим фактором и скрыться. Отсюда возникает вопрос: уместно ли использование термина «душевнобольной» по отношению к несомненно разумному индивидууму?
На протяжении всей речи Рамсес продолжал методично поглаживать локоны пухлощекой Хелен. Зрелище, доложу я вам, столь же нелепое, сколь и тревожное. Уж если Рамсес снизошел до подобных глупостей, значит, его симпатия к кузине даже глубже, чем кажется.
— Любопытная мысль, Рамсес... — задумался папочка. — Следует, однако, помнить, что душевнобольной отнюдь не всегда слабоумный. Такие личности зачастую обладают широкой эрудицией и быстрой реакцией.
— А! — оживился Перси. — Как у Джека-потрошителя! Его ведь так и не поймали, правда, сэр?
Сразил наповал.
— Перси! Откуда ты знаешь об этом маньяке? Твои родители не должны были...
— Это все слуги, тетя Амелия. Знаете, как они любят посудачить.
— Гадкий! — сообщила Виолетта. — И они гадкие! Умерли!
— Бож-же правый! — Эмерсон во все глаза уставился на ребенка.
— Она сама не понимает, о чем говорит, — успокоила я мужа. Но не себя.
— Будем надеяться, — заключил Рамсес, — что мы не имеем дело с аналогичным случаем. Поскольку... если преступником движет страсть к убийству и маниакальная ненависть к представителям определенной профессии... то смертельная опасность грозит любому, кто так или иначе связан с Британским музеем.
