– Вроде да…
– Силен, дьявол. Живет больше в Бухаресте. В имение наезжает лишь затем, чтобы принять счета у приказчиков, да и то чаще посылает сына, капитана кавалерии. Эх, о чем мы только не говорили тогда!.. Собрались возле примарии, судили-рядили. И сошлись на том, что время терять больше нечего. Жигание с вестями только к вечеру возвернулся. Бросились мы к помещичьему двору. Он весь каменными стенами обнесен. Ворота дубовые. За воротами – собаки что волки. Если не свой – в клочки разорвут. Чисто звери. А над двором – фонарь, все закоулки освещает. Решили мы подождать, когда совсем стемнеет… Уже и сумерки спустились, и вечер прошел. Наступила ночь. Черная – хоть глаз коли. Собралось нас у примарии человек двести. Вроде бы решились идти на усадьбу, а вроде бы и не совсем. Тут откуда ни возьмись – Янку Дакин. Да ты его должен помнить: все его сумасшедшим считают. Только никакой он не сумасшедший. Просто смелый очень. Страха вовсе не ведает. Вместе с ним пришли Дину Динкэ и Ион Джампалие. Джампалие взобрался на козлы, что стояли во дворе примарии – а народу было много, жены, ребятишки вечером подошли, – и обратился к собравшимся с такими словами: «Идем и подожжем помещичий двор! Жаль, самого помещика дома нет. Ежели бы его захватить, уж мы бы с ним посчитались! Зато управляющему от нас не уйти! Этой злобной шавке Штефанеску пощады не будет! Пора подыматься. Есть среди нас такие, кто не пойдет со всеми? Пусть объявится…» Тут его слова заглушил бас Дыржу… Неужели не помнишь?.. Самый высокий во всем селе. Здоровенный такой толстяк…
– Как не помнить. Мы с ним в кавалерии вместе служили. Когда он верхом садился, у лошади спина под его тяжестью прогибалась и от натуги бесперечь ветра шли…
– «Ну, так кто не с нами? Кто струсил? Пусть только кто отстанет – получит от меня жердью по темечку. А теперь все за мной! Все за нами!» И он устремился вперед, мы – за ним следом по кривым запутанным улочкам села. На перекрестках кто попрятался за изгороди, кто ухитрился отстать, но все ж таки к помещичьему дому дошло нас сотни полторы, не считая женщин и ребятишек… У каменной ограды соорудили мы что-то вроде живой лестницы, как в армии. По нашим спинам мужики забрались на стену. Подняли мы на стену и Янку Дакина, перебросили во двор. Следом швырнули и его дубину. Он подхватил ее на лету. Перво-наперво надо было потушить фонарь. Но чтоб добраться до фонаря по столбу, на это время нужно, а где его взять? Собаки тут как тут, того гляди разорвут в клочья!..
Размахнулся Янку дубиной, съездил нескольких по морде. Визжат, но не отстают. Отбиваясь от них дубиной, добрался Дакин до фонаря. Да как хватит по нему!.. Лампа вдребезги, свет погас. На барском дворе воцарилась тьма. Тут еще мужики с дубинками во двор попрыгали. Отогнали собак. Бросились к воротам. Распахнули. Народ повалил во двор валом. Все, как и следовало, первым делом кинулись к дому. Слуги, застигнутые врасплох, дали стрекача, только пятки засверкали. С ними у нас никаких счетов не было. Пусть себе бегут, прячутся, в лес удирают – черт с ними!.. Мы искали Штефанеску. Но вот какая чертовщина! Он уже с утра пронюхал что-то и с рассветом укатил в город. Нашли его жену. Она лежала в постели больная, в тонкой ночной рубашке, а вокруг нее дети – три маленькие девочки: Джика, Сика, Милика. Женщина, увидев нас, запричитала, девочки – в слезы. Джампалие хотел было размозжить им дубинкой черепушки, да мы удержали. «Постой, Джампалие, – говорю я, – неужто мы затем пришли, чтобы женщин и детишек гробить?.. Опомнись, дурень!.. Зачем без нужды убивать? Если бы мы помещика застали, то беспременно бы убили. И Штефанеску тоже. А из-за этой дуры с детьми греха на душу брать не стоит!..» – «Он прав», – поддержал меня Дыржу. Плюнул Джампалие, поворотился к госпоже спиной и вышел. А за ним и остальные.
Я велел жене увезти семью управляющего в село. Жена посадила всех на телегу – нашлась во дворе, – отвезла их к сторожу и там спрятала. Слава богу, хоть кому-то добро сделал. Четыре души от смерти спас. Это мне зачтется. А вот прочее не зачтется. За все прочее придется собственной кровью расплачиваться. Подожгли мы усадьбу. И постройки подожгли. Но прежде зеркала в доме перебили. Наткнулись на какие-то тарелки. Бабы наши как набросятся на них – так и переколотили вдребезги. Все пожгли – и сеновалы, и амбары с хлебом. Зерна там было доверху, а в селе люди с голоду мерли. Огонь аж до самого неба занялся. Да вы ведь видели!..
Барский дом сгорел быстро. Тогда мы разорили и подвалы. Тэнэсойю – такой приземистый, когда ходит, зад точно по земле волочит, ты должен знать его – трех уток украл. На уток позарился, бедняга, слышь, Тудор? На том наше восстание и кончилось. Стали мы ждать. А чего? Сами не знаем… Думали, студенты придут, чтоб нам: землю помещичью поделить. Но дождались совсем другого. Вчера утром толпились мы все на улице. Вдруг видим, как с холма спускается Афаназие Загориц, капитан кавалерии, помещичий сын. А за ним – эскадрон, все с карабинами. Скачут по проселку сомкнутыми рядами, над головами пики покачиваются. Во весь опор несутся к селу. А если подъезжать к селу проселком, то первой справа будет хибара Рэдуку, Илие Рэдуку. Он работая поденщиком в городе и, сколотив кое-какое состояньице, вернулся этой осенью домой. Была у него мечта выбраться из землянки, построить дом как у людей. Осенью он уже и сруб поставил, и стропила под крышу подвел, оставалось только крышей покрыть да стены глиной и соломой заделать. Он и бунтовать-то не ходил. Сидел верхом на коньке и дранки гвоздями приколачивал. Возле его дома Афаназие Загориц придержал коня, приложил к щеке карабин и выстрелил. Илие так с крыши наземь и скатился, остался лежать во дворе окровавленным куском мяса. Услышала выстрел жена Рэдуку, вылезла из землянки. Не поняла сперва, что произошло. Потом увидела мужа – тот хрипел, утопая в луже крови, – увидела Афаназие Загорица с вскинутым карабином. За женщиной выбежали на улицу дети, четверо. Бросились к убитому, запричитали: «Тятя, тятя!» Тормошили его, гладили, все в крови перемазались. Женщина разъяренной тигрицей налетела на офицера:
«Ты мужа моего убил! Мужа убил! Бог тебя не простит!..»
Тот ударил Илинку плашмя саблей. Прямо по лицу. Женщина упала, уползла, как собака, в землянку. Приложила к ране муку, уняла кровь. Этот шрам у нее теперь на всю жизнь останется. Всадники рассыпались по улицам. Люди попрятались по домам, загасили очаги, чтобы снаружи не было видно дыма.
Но всадники искали примара. Нашел Афаназие при» мара и привел в примарию. Привели и попа. Примар и поп помещику верные слуги.
«Подать мне список бунтовщиков-разбойников!»
Составил примар список. Поп ему помогал. Кавалеристы и жандармы принялись сгонять людей. Кого находили, гнали во двор примарии. Я спрятался. Жена тоже. Нам удалось бежать из села. Я до самого леса ползком полз. Уже в лесу узнал от лесника, что Янку Дакина привязали к фонарному столбу, что против примарии. Капитан велел солдатам избить его.
«Отколотить кольями!» – приказал он.
«Не можем, господин капитан, – ответили те. – Он наш земляк, из Плопи мы, это по соседству. Двоюродным братом нам доводится. Разве на брата рука подымется?.. Не подымется. Если бы нас в армию не забрали, мы бы заодно с ними поднялись… Не отстали бы…»
«Ага, даже так…»
Капитан Загориц прожил в селе порядочно. Каждого из оброчных крестьян в лицо знал. Частенько наезжал в усадьбу. И ни разу ничего плохого с ним не приключалось. Никогда крестьяне не давали ему повода для недовольства. Брюзжали, правда, иногда, но от брюзжания до открытого возмущения, до дреколья и бунта такая пропасть, что ни о чем подобном капитан даже и мысли не допускал.
А теперь вот и в самих крестьянах, и в их речах что-то разом переменилось. Словно другими стали. Он их не узнавал. Восстание, как считал он и ему подобные, нужно задавить с помощью солдат – солдат, всегда подчинявшихся его приказам. Больше десяти лет прослужил капитан Загориц в армии, и за все это время ни разу никто не посмел возразить ему даже на словах, не говоря уж о деле. А теперь… Теперь на глазах у бунтовщиков, окруженных войсками, двое тщедушных, неграмотных солдат отвечают ему: «Мы не станем его бить…» Приказ был отдан совершенно отчетливо, но столь же отчетливо прозвучал и ответ…
«Стало быть, вы заодно с бунтовщиками?»
Капитан выхватил револьвер и выстрелил в непослушных. Вот зашатался и упал один. За ним как подкошенный рухнул второй.
Капитан подступил к солдатам.
«Вы тоже в родстве с бунтовщиками? Меня это не касается. Помните, на вас военная форма. И вы обязаны выполнять приказ».
«Мы не можем выполнить приказ, господин офицер. Мы с восставшими не в родстве. В родстве были те, кого вы расстреляли, потому как они здешние, с Олта. А мы по большей части с Арджеша. Но сейчас наша думка про другое. Мы тут все деревенские. А все здешние села поднялись против бар. Поднялись и наши отцы, и наши братья. И если мы начнем стрелять в здешних бунтовщиков, это все равно, что расстреливать наших отцов и братьев с Арджеша. Поэтому мы и решили – не стрелять в этих людей и никого не трогать…»
