появится сестренка. Он вообразил это весьма конкретно, наглядно, выпукло. И снова заснул. А к утру его протест превратился в энтузиазм. Сестренка, думал он, как же здорово! Висенте подошел к Гонсало и Карле как ни в чем не бывало и заявил, что счастлив.
– Но я пока не придумал имя для девочки, – добавил он озабоченно.
– Тебе не придется выбирать имя младенцу, – посерьезнев, сказала Карла, обменявшись тревожными взглядами с Гонсало. – Ведь речь идет не о домашнем животном.
– Дело в том, что ответственность за имя ребенка лежит на родителях, – добавил Гонсало.
– Знаю и без вас! – оборвал его Висенте. – Я пошутил, неужели вы не поняли, что это шутка. Кажется, вы утратили чувство юмора. Но было бы лучше, если бы каждый выбирал себе имя сам.
– Нельзя, такое невозможно, – сказала Карла. – Младенец не может быть безымянным, это незаконно.
– Тогда могли бы ему временно дать какой-нибудь номер, чтобы потом ребенок сам выбрал себе имя, – возразил Висенте.
Гонсало оценил его идею как разумную.
– А тебе нравится твое имя? – поинтересовался он. – Такое же носил поэт Висенте Уидобро.
– Нравится. Да я и сам выбрал бы себе имя Висенте. Оно звучит неплохо. Со мной угадали, но могли ошибиться.
– Надеюсь, угадаем и с твоим братиком, – пообещал Гонсало.
– Это будет сестра, – твердо предсказал Висенте.
Хотя Карла была только на восьмой неделе беременности, они с удовольствием принялись выбирать имя будущему ребенку. К тому же имело смысл начать согласование заранее, поскольку они абсолютно не сходились во мнении. Карла предпочитала распространенные имена вроде Каролины, Софии, Матиаса или Себастьяна.
– София и Матиас мне нравятся, но звучат они плохо, – возразил Гонсало воскресным утром две недели спустя.
Они возвращались с ярмарки; мужчины тащили тяжелые сумки, хотя Карла настаивала, чтобы они позволили ей нести хотя бы салат и цикорий.
Висенте начал быстро расти и стал очень худым, но упорно тащил сумку с картошкой.
– А мне нравится, как звучат эти имена, – сказала Карла. – В тот день София знала, что у Матиаса есть забава… – Гонсало подумал, что имя Висенте тоже хорошо рифмуется, но промолчал. – В книгах они выглядят неблагозвучно, но на самом деле – весьма неплохи.
Гонсало больше нравились устаревшие, редкие, литературные имена, такие как Кассандра, Корделия, Миранда, Орасио или Ромео.
– Ну, тогда лучше назвать его Софоклом или Эдипом, – возразила Карла.
– А ведь недурное имя – Эдип, – отметил Гонсало, лукаво поглядывая вдаль, словно обдумывая такую возможность. – И Медея. Эдип или Медея.
– Кого убила Медея?
– Своих детей, – ответил Гонсало, посмеиваясь.
– Ну и прекрасно, тогда – Медея, – согласилась Карла, – давайте упростим девочке жизнь.
– Если вам так трудно договориться, не понимаю, почему же вы не разрешаете мне придумать ей имя, – вмешался Висенте.
– Действительно, помоги-ка нам, – поддержал его Гонсало. – Дай нам идею, предложи что-нибудь.
Висенте серьезно отнесся к роли советника и сразу же начал составлять список женских имен в полной уверенности, что у него появится сестренка. А поиск мужских казался ему пустой тратой времени. Его критерии идеально сочетали пожелания Карлы и Гонсало, потому что ему вспомнились не слишком распространенные имена и в то же время – не вычурные, а классические, которые тогда не были в моде. Для пущей уверенности Висенте не забыл посоветоваться с рядом одноклассников.
– Подходящее имя – Ампаро[16], – выпалил он через несколько дней, подкрепив свое предложение массой веских аргументов, дабы отвергнуть вероятные возражения.
Они сидели за обеденным столом, был редкий ясный день для начала мая, казавшийся отличным для беседы на сложную тему, как вдруг наступила необъяснимая тишина.
– Ее можно также назвать Авророй, Антонией или Аной, – продолжил Висенте, пытаясь вникнуть в происходящее. – Женские имена, которые начинаются с буквы А, не имеют себе равных. К тому же Ана пишется как слева направо, так и в обратную сторону.
Тут Карла вдруг разрыдалась и бросилась в ванную комнату. Хотя она сама собиралась сообщить печальную новость, Гонсало вызвался объявить Висенте, что ни брата, ни сестры у него не будет, во всяком случае, пока. Мальчик выразил недоумение, а через пару часов, когда его поблекшая мать вышла с сумкой из комнаты, чтобы отправиться в клинику, он обнял ее крепче, чем обычно. Карле и Гонсало пришлось объяснить ребенку то, чего никто из них до сих пор не хотел говорить: в утробе матери – лишь остатки мертвого плода, которые необходимо удалить. Они использовали медицинский термин «кюретаж», который показался им более техническим и мягким, чем слово «выскабливание».
Пришла няня. Висенте хотел, чтобы его оставили в покое, но, в конце концов, смирился.
Гинеколог распорядился провести операцию в родильном доме, что лишь усилило горечь Карлы. В машине она пропускала мимо ушей бесполезные слова утешения, с которыми к ней обращался Гонсало. Взамен сосредоточилась на мысли о ком-то вроде древнего, мстительного или, скорее, злобного бога – полузабытого и сознающего свой необратимый упадок, использующего последние боеприпасы, остатки той огромной силы, которой он когда-то обладал, чтобы материализоваться и сохранить верность привычке разрушать.
– Хочу побыть одна, – сказала Карла, входя в палату. Произнесла самым ласковым тоном, на который была способна. – Выйди, покури. Я позабочусь, чтобы тебе позвонили, когда все закончится, любовь моя.
Этим Гонсало и занимался, пока готовили Карлу и делали ей операцию: яростно курил, сдерживая слезы, что было непросто, ибо затяжки дымом и плач обычно хорошо сочетаются. В какой-то момент он вспомнил мужской обычай курить сигары по случаю рождения ребенка и увидел себя пародией на своего отца с его отвратительной «Бельмонт лайт» во рту. На мгновение это отвлекло Гонсало, и он решил, что отныне будет курить только сигареты «Лаки Страйк» или «Мальборо».
Он вернулся в приемную клиники и обратил внимание на репродукции старых картин, развешанных по стенам и так или иначе намекавших на роды. Среди них – пять работ Мэри Кэссетт. Гонсало напряженно всматривался в лицо женщины с бантиком в волосах, обнимающей светловолосого младенца. Обе фигуры изображены в профиль, лицом друг к другу, словно скрываясь от зрителей и лишая посторонних шанса лицезреть чужое счастье, обрекая на возможность лишь воображать его.
Гонсало снова вышел покурить и теперь действительно расплакался, стоя на тротуаре. До сих пор он почти не плакал, сознавая неуместность и неправомерность своей боли; ему казалось, что плакать по этому поводу может исключительно Карла, будто для рыданий имеется какая-то норма, заранее обозначенное количество страданий. Конечно, ребенка потеряли они оба, но в первую очередь – Карла. А вот утешить ее обязан он, это его миссия, роль, труд. Ибо выскобленное чрево принадлежит ей.
Когда ему сообщили о завершении операции и о том, что Карле придется несколько часов провести под воздействием успокоительных, Гонсало бросился на поиски гинеколога.
– Кто это был, доктор?
– То есть?
– Младенец – девочка или мальчик? Вам известно? И можно ли узнать?
– А зачем вам знать, – ответил врач
