Максимиан – к несчастью для него – ошибался. Константин вовсе не исчез. Человек, в свое время проскакавший без остановок от Никомедии до Булони, мог добраться от истоков Рейна до устья Роны быстрее, чем любой гонец, везущий известия о его прибытии; и в самый разгар своей доблестной деятельности по спасению Рима Геркулий с удивлением узнал о возвращении зятя. У него хватило времени только на то, чтобы спешно направиться в Марсель. Погоня преследовала его по пятам. Преследователи осадили город, но первая атака потерпела неудачу; лестницы у штурмующих оказались слишком коротки, и воины Максимиана смогли перевести дух и оглядеться.
Как только Константин услышал о действиях Максимиана, его маневренные войска выступили маршем с берегов Рейна к Соне, погрузившись на корабли в Шалоне, у Лиона свернули и, двигаясь вниз по течению Роны, приплыли в Арль. Марсель находился в 45 милях к юго-востоку. В городе Максимиан мог чувствовать себя в безопасности, поскольку маневренная армия не могла везти с собой громоздкие осадные приспособления… Он собирался держаться там до конца, поскольку до него с трудом, но все же стала доходить мысль, что мир вовсе не жаждет видеть его своим правителем. Однако в этот момент в дело вмешалась другая сила.
Воины, последовавшие за Максимианом, очевидно, сделали это из лучших побуждений. У них не было ни малейшего желания сражаться с Константином или оспаривать его власть. Просто они поверили, что он пропал или погиб. Его возвращение кардинальным образом изменило ситуацию. Взяв бразды правления в свои руки, военные быстро сдали город, а вместе с ним – и Максимиана Геркулия.
Хотя обвинения были очень серьезными, Константин тем не менее не забыл, что он женат на дочери Максимиана. К тому же он, вероятно, мог понять, что двигало Максимианом в его действиях. Он официально довел до сведения всех заинтересованных сторон, что у Максимиана нет ни власти, ни императорского статуса. А затем он лично довел до сведения старика некоторые истины, чего тот не смог ему простить. На этом дело и кончилось.
Однако для Максимиана никогда ничего не кончалось. Даже лишившись всех возможностей, он упрямо цеплялся за идею совершить переворот силами одного человека[26]. Если бы он придерживался своего плана, он, возможно, и добился бы успеха. Но он сделал ошибку, когда начал искать себе союзника и обратился к своей дочери Фаусте. Очевидно, он не заметил, что она вовсе не кипела от возмущения, слыша оскорбления, которыми наградил его ее муж. Идея Максимиана заключалась в том, что Фауста должна помочь ему в назначенную ночь проникнуть в комнату Константина. Тогда свершился бы переворот… Однако Фауста, очевидно, представляла себе будущее вовсе не так, как ее отец. Она предпочитала быть императрицей, а не дочерью императора и все рассказала Константину.
Конечно, она могла бы и промолчать, но оценить нравственный выбор – не всегда простое дело. Если эта история правдива, то Максимиан был очень опасным человеком, и приходилось выбирать, и выбирать «или – или» – Максимиан или Константин. Тем не менее, слова Фаусты не приняли на веру.
Ловушка для Геркулия была расставлена со всей тщательностью. В назначенную ночь он в темноте тихо двинулся к спальне Константина. Охраны было меньше, чем обычно: Максимиан заговорил с воинами, назвал себя, и ему разрешили пройти – вероятно, он считал, что стоит только ему назвать свое имя – и солдаты с радостью ему подчинятся. Он добрался до комнаты. Тихо проскользнув внутрь, он вонзил кинжал в сердце лежавшей на кровати Константина фигуры. Нет никакого сомнения, что удар был точен. Переворот свершился.
Почти… Зажегся свет, дверь открылась, и Геркулий оказался в руках Константина и его стражников… Доказательство его вины было бесспорным. Человек на кровати оказался одним из дворцовых слуг; его судьба стала наглядным доказательством того, что было уготовано Константину. Ни ответов, ни оправданий не последовало.
Максимиану объявили, что он может выбрать способ, для того, чтобы расстаться с жизнью. Вряд ли он хотел что-то показать своим выбором; так или иначе, он повесился.
Наконец-то и для него что-то закончилось.
Что-то, но не все. Старый, преданный и одинокий, он заготовил орудие мести – свой собственный характер, переданный Фаусте… В свое время это семя дало ростки… Мы еще увидим, к чему это привело.
Смерть Максимиана означала конец эпохи. Смена эпох надвигалась медленно, но неумолимо. Первый из преследователей христиан трагически закончил свою жизнь. Второй, Гомерий, сошел со сцены полутора годами позже. Созданная Диоклетианом схема тетрархии развалилась.
После встречи в Карнунте Галерий начал осознавать, что он проиграл: его политика не могла быть воплощена в жизнь, а реальная власть перешла в руки его противников. Все началось тем вечером, когда он лег спать, позволив Константину бежать из дворца в Никомедию… Его последние годы погружены во мрак. Он проводил время, отвоевывая заброшенные земли в Паннонии, и очень много пил… В результате у Зверя стало сдавать здоровье. Он умер от какой-то ужасной формы рака или от гангрены. Христиане увидели в этом второй пример того, что ожидает всех преследователей христиан.
Незадолго до своей смерти в апреле он встретился с Константином и Лицинием, чтобы поставить подпись под эдиктом о веротерпимости, согласно которому христиан больше нельзя было наказывать за их религиозные убеждения. Он добавил к нему просьбу о том, чтобы христиане молились за него, за себя и за благополучие государства.[27]
Имя Максимина Дазы не стоит под этим эдиктом, однако некоторое время спустя городские власти в его провинциях получили указание прекратить любые действия, направленные против христиан. Многие христиане были выпущены из тюрем, поскольку именно в провинциях Максимина христиан преследовали особенно жестоко.
В эдикте Галерия не содержалось никаких конкретных положений. Он заявил, что выпустит отдельным документом указания судам относительно толкования спорных законов. Никто не знает, что это были за указания. Только на основании разрозненных и довольно туманных фактов можно вычленить крупицы правды[28]. Эдикт Галерия не давал христианам безусловной гарантии терпимого отношения к их религии и не пытался компенсировать ущерб, причиненный церкви.
Компенсировать ущерб, причиненный отдельным лицам, было вообще невозможно, и об этом даже не стоило и думать… Эдикт о веротерпимости был лишь попыткой изменить способ достижения того же самого результата. Христианские церкви должны были стать коллегиями: корпоративными органами с правами и обязанностями, определенными законом. В те дни коллегии быстро становились закрытыми, организованными по наследственному принципу структурами. Христианская церковь должна была стать подобным же замкнутым сообществом, существующим с дозволения и под защитой государства[29]. Христиане не спешили с энтузиазмом откликнуться на этот эдикт. Довольно скоро стало ясно, что им не нужна такая веротерпимость. Схватка началась заново. Церковь отказалась быть одной из коллегий; она отказывалась строить свою организацию по наследственному принципу и стать закрытым сообществом. Христиане настаивали на свободной организации и открытом доступе в сообщество и божественном происхождении своего учения… Отстаивая эти принципы перед лицом пыток и преследований, она делала то, чего не делала и не могла делать никакая другая группа в римском обществе. Она препятствовала созданию в империи жесткой структуры унифицированных институтов. Ее деятельность гарантировала, что в будущем политический организм Европы будет представлять собой объединение свободных политических ассоциаций, а не замкнутых, построенных по наследственному принципу каст.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
