Многие замечания Шопенгауэра о предмете мышления и языка я считаю проницательными и глубокими, особенно если учитывать тот исторический контекст, когда он писал; они наводят нас на мысли, которые достигли широкого распространения лишь спустя много времени. В остальных же отношениях его высказывания менее удовлетворительны и достаточно проблематичны, например, не совсем ясно, как он представлял себе отношение между понятиями и словами. Хотя он определенно и предполагал, что понятия и их словесное выражение должны быть тесно связаны, тем не менее, он полагал, что понятие можно представить как имеющее независимое существование, а слова - просто их "оболочки", из-за чего их собственный статус остается недостаточно ясным. Также не совсем понятен его взгляд на мышление, а следовательно, и на речь, как на отражающую или копирующую феноменальную реальность безо всяких затруднений, хотя на первый взгляд это может показаться правдоподобным. В некоторой степени точка зрения Шопенгауэра сопоставима с трактовкой этих вопросов Витгенштейном, несмотря на то что она отличается по манере формулировки от того, как она изложена в "Трактате", и от которой Витгенштейн отказался в своих более поздних работах.
161
Не будем затрагивать здесь вопрос о том, как необходимо понимать и критически оценивать оригинальную теорию языка Витгенштейна (есть опасность неверно понять ее), часто можно услышать, что в целом изобразительные концепции значения могут предложить только весьма упрощенную и в конечном счете вводящую в заблуждение модель структуры и функции языка по сравнению с чем, как мы реально его используем и понимаем. Они, главным образом, акцентируют внимание на дескриптивной и регистрирующей функциях речи, при этом пренебрегая огромным разнообразием иных целей, для которых можно использовать язык.
Также можно утверждать, что смысл высказываний, понятий и терминов, из которых они состоят и которые в определенном смысле являются элементами, "изображающими" или "представляющими" мир неким образом, очень скоро приводит к множеству дополнительных проблем. Что, например, необходимо сказать об универсальных или условных суждениях? И далее, возможно ли говорить о "естественном" сходстве между высказываниями или понятиями и тем, для описания чего они используются, тем, к чему они относятся? О таком сходстве, какое, скажем, имеется между отражением и отраженным объектом, между портретами и натурщиками? И если нет, то не вызывает ли сомнение правомерность обращения с языковыми средствами выражения, как если бы они представляли реальность наподобие картин или копий, так как такое сравнение затемнило бы ту жизненно важную роль, которую играет соблюдение общепринятых норм употребления и понимания языка?
162
Конечно, можно защитить Шопенгауэра от подобных обвинений на том основании, что он вовсе не желал, чтобы его предположение понимали столь буквально. Можно настаивать на том, что его сравнение нужно понимать более ограниченно, а его цель - лишь привлечь внимание к определенным аналогиям между мышлением и устной речью, с одной стороны, и изобразительными или эмитативными формами репрезентации - с другой. Таким образом, ни в коем случае нельзя отрицать тот факт, что мы часто используем изображение, чтобы передать информацию там, где мы могли бы вполне успешно использовать язык. Точно так же можно говорить об "описании" какой-либо ситуации языковыми средствами, когда такого же результата можно достичь, сделав набросок или нарисовав план или диаграмму. Более того, возможно провести аналогию истинности или ошибочности неких утверждений и возможности или невозможности применения неких понятий с точностью или неточностью изображения или карты, схожести или несхожести копии и оригинала. Но даже если бы это было так, для утверждения, что различия, которые Шопенгауэр проводит между тем, что он называет "представлениями рефлексии" и "представлениями восприятия", соответственно открыты для критики с другой точки зрения, что приводит его к тому, что в своей трактовке понятийного мышления он весьма резко отделяет его от условий, управляющих нашим перцептивным познанием объективного мира. Уместно напомнить тот факт, что, рассматривая систему категорий Канта, он был поражен тем, что Кант смешивает легко различимые аспекты познавательной способности: восприятие и понимание, непосредственное чувственное восприятие вещей и мышление или рефлексию над ними, "интуитивное" и "абстрактное". Но можно возразить, возвращаясь к тому, как Шопенгауэр проводит четкое различие между функциями "восприятия" и "понимания", с одной стороны,
163
и функциями "разума" - с другой: разве оно, в некотором смысле, не является искусственным и не вводит нас в заблуждение? Можно ли адекватно охарактеризовать ту систему отношений, в пределах которой, как было упомянуто, наш опыт и знание располагаются в определенном порядке, без учета, каким образом они проникают в наши мышление и речь?
Иногда Шопенгауэр пишет так, будто "мир перцепции" может быть рассмотрен как фиксированное и завершенное целое во вполне артикулированном осознании пространства, времени и причинности, которые встроены на допонятийном уровне; система понятий и языка тогда описывается как предназначенная для отражения этой, уже существующей структуры. Но роль, которую играют пространство, время и причинность в формировании общей схемы, в которой реализуется наше знание о мире, не может быть вполне объяснена без обращения к тому, как образуются понятия о самих пространственно-временных и причинных отношениях; мы не можем так легко отделить тот способ, каким мы мыслим эти отношения, и каким высказываемся о них, внутренне их осознавая; наше знание и наш способ выражения здесь тесно связаны друг с другом.
До какой степени, например, оправданно говорить о знании каузальности, в том смысле, в котором Шопенгауэр имеет в виду, без некоторого понимания того, каким образом используется каузальная терминология? Очевидно, он готов был приписать такого рода "знания" животным, лишенным способности абстрактно мыслить, и в любом случае, он всегда рассматривал ее [способность абстрактно мыслить] как сущностно принадлежащую к "пониманию", роль которого он четко противопоставлял роли понятийного "разума". В свете последних открытий в детской психологии и новейших исследованиях поведения животных едва ли стоит настаивать на дальнейшей критике.
164
И тем не менее, было бы неверным считать, что он не сознавал, насколько вопрос о том, как мы "видим" мир, по сути является вопросом о том, как мы описываем его. Несмотря на те замечания, которые он делает в некоторых других работах, многое из сказанного им о роли связи отношений пространства, времени и причинности с интерпретацией опыта выглядит достаточно понятным.
Мотивация
В заключение, прежде чем закончить главу, считаю необходимым коснуться еще одной темы, которая будет рассмотрена далее более подробно. Помимо трех уже упоминавшихся форм закона достаточного основания, согласно Шопенгауэру, существует еще четвертая форма этого закона, а именно principium rationis sufficientis agendi, или "закон мотивации". Этот вид данного закона лежит в основе всякого объяснения человеческого поступка на феноменальном уровне, понимания поступка, мотив которого мы четко осознаем. В определенном смысле этот закон, без сомнения, может рассматриваться в качестве не более чем частного случая более общего "закона причинности", рассмотренного ранее, так как мотивы "принадлежат к причинам" и они должны быть "определены и перечислены" в этом разделе (ЧК, 43).
165
Но в то же время он имеет некоторые своеобразные черты, которые позволяют присвоить ему независимый статус. Ранее мы замечали, что, например, Шопенгауэр воздерживался от сведения мотивации к каким-либо видам понятия причинности, например обычно применяемым в естественных науках, поскольку перцептивное познание является неотъемлемым условием мотивации, которая отсутствует у класса неорганических веществ и (по аналогичной причине) у относительно примитивных органических или живых феноменов; только существо, способное к перцепции, может иметь мотивы, и "поэтому действие, имеющее мотив, неизбежно определено желанием там, где нет познавательной способности" (там же, 20). Другими словами, если нечто воздействует на кого-либо как мотив, то он не может не осознавать этого.
Шопенгауэр использует понятие "мотив" в несколько отличном от обычного употребления смысле и, как правило, ограничивает его двумя основными значениями: это - либо непосредственное восприятие объекта, либо такое обстоятельство, которое вынуждает нас действовать определенным образом, либо представление этого объекта или обстоятельства, причем это представление занимает наши мысли или воображение. Говоря о животных, поскольку они способны к перцепции, мы имеем в виду мотивы в первом смысле, но только по отношению к людям, поскольку они обладают еще и способностью к "размышлению", можно применить понятие мотива во втором смысле.
