себя между ног. Я приподнялся и подавил вздох. Чисан разглядывал свой орган. Скрюченный, как личинка шелкопряда, он был не больше фаланги пальца. Чисан тряс его… и всхлипывал: «О-о-о… Мама… Кого считают человеком?.. О-о-о… Кого считают буддой, кого – простым живым существом?.. Что называют миром, что значит жить?.. О-о-о… Владыка Всевидящий… Владыка Всевидящий…»
На следующий день Чисан серьёзно разругался с настоятелем. В монастыре Пёгунса некоторое время назад сменилось руководство. Друг Чисана подал в отставку, на его место пришёл опытный монах на шестом десятке.
– День и ночь только и делаешь что валяешься да водку хлещешь! Какой ты монах – ни разу не помолился! – кричал он во всё горло. – Из-за таких ничтожеств, как ты, люди к нам не идут, подношений нет! Проклятый демон! Явился, чтобы разрушить закон и установить свои порядки?! Сейчас же убирайся! Вон отсюда!
– А что, тот, кто молится формально, старательно тарабанит сутры, не понимая смысла, – это, по-вашему, монах? Может, стоит разобраться, что такое монах и каковы его обязанности? Ну а если из-за меня закон может пострадать, туда ему и дорога. Я пью и схожу с ума, только бы любить Будду, а вы, скрывая под рясами лицемерие и гордость, лишь гневите его. Меня, что, кто-то пригласил сюда погостить? С места не сдвинусь, пока сам не захочу уйти, – упрямо противился Чисан.
Однако немного погодя он собрал котомку.
– Хочу во всём дойти до конца. До конца одиночества, страданий, пустоты…
Он сказал, что, дойдя до конца, встретит начало всех вещей. Что победит и проглотит всё: одиночество, страдания, вожделение, отчаяние, пустоту, а также себя, меня и сам тройственный мир, и наконец в образовавшемся ничто станет птицей, свободно парящей в небе. Сказал, что станет последним человеком на земле. Но есть нечто, что его изводит, и это пустота. Он должен познать её сущность. Сказал, что пустота для него то же, что и жизнь. Мы все живём и дышим, однако никто из нас не знает, что есть жизнь. Даже для Будды оставалось кое-что непознаваемое, и это – жизнь, пустота.
– Надо уехать куда-нибудь на остров, где нет и следа монахов. Шакьямуни ушёл из царского дворца в снежные горы, Иисус оставил Иерусалим и удалился в пустыню. Так и я покину монастырь и уеду на остров.
– На какой остров?
– Говорят, снежные горы есть в Индии. Но вот есть ли на этом свете остров для меня – не уверен.
– Надеюсь, вы ничего такого не надумали?
– Всё надоело, однако умирать ещё скучнее. Что бы там ни было, надо жить.
Я всей душой желал, чтобы Чисан познал сущность пустоты, которая так его мучила; чтобы он преодолел её и стал последним человеком на земле; чтобы он стал светом, озаряющим всё тяжёлое и мрачное, что есть в этом мире.
6
Глубокая ночь.
С дерева бодхи падают листья, нарушая покой. Они пробираются сквозь густо разлившийся мрак и прячут лица на груди у матери-земли, родительницы всех реинкарнаций, возникновений и исчезновений. Рильке выразился неправильно, назвав падение листвы жестом неприятия. Это не отвержение. Это смирение. Не смерть, а начало – дверь в новый мир с безграничными возможностями. Насколько же листья на дереве мудрее человека, который страшится и избегает смерти, торгуется с ней, сопротивляется, бьётся из последних сил и в конце концов всё равно умирает. Насколько листья благороднее людей, зависящих от сиюминутных, как искра, выгоды и ущерба, борющихся друг с другом, точно голодные демоны, и обессиленно уходящих в небытие. Преклоняюсь перед мудростью и милостью Будды, признававшего вечное начало даже в бессознательных растениях.
Ещё один лист слетел с дерева бодхи. Упал, смирившись. Можно сказать, таков порядок. Закон природы, восходящий к некой незримой абсолютной силе. Но сей чёткий порядок, совершенный закон бытия встречает сопротивление со стороны людей. Неужели этот бунт и есть то, что делает человека человеком?
Ночь – тоже своего рода отчаяние.
Однако я отвергаю ночь, которая должна умереть, чтобы родиться снова. Отвергаю и хочу, как ночной страж, осветить её. Можно назвать это иллюзией, помрачением ума. Я хочу послать письма всем, кто меня знает. Написать от руки всем, кто узнает меня в будущей жизни, получить от них ответ. Хочу вести дневник. Обнажиться, как эта ночь, и вести дневник.
Все уснули. Всё сущее жалеет ночь, остановившую колесо сансары; даже ветер пробегает на цыпочках. Давайте же споём ради этой умирающей ночи! Будем петь и наполним её безмолвие жизнью. Пускай наши страдания станут не погребальной песнью, а хвалебным гимном!
Ночь глубока.
Время настолько позднее, что дальше некуда. У-у-у – завывает ветер. Свеча почти догорела и дрожит. Ветер необычайно свеж. Умерший и возродившийся, он вздымает покров моих страданий. Я хочу снять его с себя. О-о, как же я хочу сбросить с себя этот покров! В конце концов, быть может, религия и появилась для того, чтобы научить людей смерти. Задуваю свечу и ложусь грудью на стол.
С некоторых пор меня мучила бессонница, я всю ночь не смыкал глаз. Когда же на рассвете, словно пробуждение, в уши бил стук моктака, я точно проваливался в обморок, засыпал мёртвым сном и просыпался поздним утром с ударами колокола, возвещавшими церемонию подношения. Возможно, я заболел.
Бессонными ночами меня терзали разные мысли. Всё это явно были иллюзии и омрачения, они хватали меня за ворот и никак не отпускали. И оттого что я знал, что это иллюзии и омрачения, становилось ещё невыносимее.
Всё смешалось: в голове то и дело всплывал неуловимый облик матери, белое упругое тело Ёнчжу, испуганное лицо Оксун, с глазами полными слёз, когда она кричала, что ей страшно. Возникало бледное, как выцветшая бумага, лицо Чисана, когда он словно прорыдал: «Хочу во всём дойти до конца. До конца одиночества, страданий, жажды, отчаяния, пустоты…» Эти слова пустоты, упавшие каплями горячей крови, эти слова отчаяния оплетали меня, точно змеи. Быть может, его пустота и отчаяние уже пропитывают меня. Быть может, они уже разрастаются раковыми клетками в глубине моего тела.
Я стоял, прислонившись в Вратам Освобождения, и смотрел на пылающий закат, обагривший подножие горы.
Есть ли на этом свете что-нибудь прекраснее и печальнее вечерней зари? Она заставляет полностью осознать её существование, но, прежде чем это ясное осознание успевает проникнуть вглубь и отпечататься в уме, заря в отчаянии уступает место темноте. Чистая решимость. Может, и я должен проявить столь же чёткую позицию: размахнуться – и отсечь? Исчезающая без всякого раскаяния и сожаления вечерняя заря – чем она печальнее, тем прекраснее,
