E:My DocumentsB поискахсебя
Ideal.ist
• Open file 'ideal.ist'
• Executing with caution: rare type of file
Привычный мир исчез в одночасье, рассыпался, как горка орехов, как пепел сгоревшей бумаги, как розовые мечты восьмиклассницы; настоящая жизнь оказалась чуть гаже, чуть хуже, грязнее, неприветливее, чем оптимистичная иллюзия, в которой я жил раньше, но этого «чуть-чуть» с лихвой хватило, чтобы окунуться в океан горечи и завистливой тоски по утраченному, чтобы проклясть несправедливую судьбу, подсунувшую мне злого ангела Шелеста, и пасть духом ввиду невозможности что-либо изменить.
Казалось бы, запойный пессимизм должен был превратить мою жизнь в сплошное унылое похмелье отчаявшегося разума, прерываемое лишь периодами истеричного бешенства.
Но этого не случилось. Да, я чувствовал себя обманутым и разочарованным; да, я ненавидел Шелеста, хотя и понимал, что он, возможно, не заслуживает этого; да, я многого натерпелся и познал чувство безысходности, толкающее к барьеру смерти или к тупому смирению перед судьбой, что еще хуже. Но вместе с тем я ощущал что-то иное — некую непознанную прежде свободу, ощущение самодостаточности, отрешенности от всего мира, которой мне не хватало в предыдущей жизни.
Удивительное дело — узнав, что мир на самом деле устроен хуже, чем кажется, я вдруг понял, что мне нечего терять: работа — всего лишь борьба за кусок хлеба и право греть пузо не на диком пляже, а в солярии отеля; дружба — в лучшем случае синоним взаимовыгодного симбиоза, а когда и простого паразитизма; любовь — незамысловатый гормональный допинг плюс сеансы физкультуры; общественное признание — спровоцированный поверхностным общением с людьми самообман и потакание скрытому нарциссизму. Что мне ценности этого жалкого мира? Цветные тряпки и кривые зеркала.
И избавившись от всего, что составляло раньше смысл моей жизни, я обрел свободу. Я и только я отвечал за свои поступки, ничье мнение не имело для меня силы; одиночество среди людей сделало меня самостоятельным и свободным. После всего случившегося мне казались слишком мелкими обыденные человеческие желания, которые владели мною до сих пор. Как глупо, например, вкалывать полгода ради того, чтобы лежать на грязном песке у покрытой серой пеной воды, обнимая рябую толстуху, и воображать себя на коралловом пляже вдвоем с великолепной мулаткой! Бюргерские ценности протухли у меня на глазах, и мне не хотелось делать ничего из того, что я делал прежде. Да, обычные люди хорошо живут, их кормят сладкой жвачкой, им стелют мягкие постели и подкладывают нежных женщин, но им также надевают розовые очки, сквозь которые они с радостью смотрят на окружающую грязь, и видят несуществующие богатства, и радуются своему прозябанию.
А у меня больше нет очков, и ничего из того, что имеют сытые соотечественники, но я не хочу жевать соевое мясо, думая, что это парная баранина, или пить под видом родниковой воды хлорированный раствор. Пусть я буду голодным и злым, но зато я буду смотреть на мир собственными глазами. Так что теперь я не смогу вернуться обратно под сень Иллюзиона. И мне остается лишь два выхода: бесцельно барахтаться в одиночестве, пытаясь выжить в непростом постиллюзорном мире, или примкнуть к этому маньяку Шелесту, которого я успел проклясть за дарованные мне страдания.
* * *
Я стоял на коврике в прихожей квартиры Шелеста, пытаясь не думать о том, что только что дал согласие участвовать в преступной — в этом у меня не было никаких сомнений — деятельности хозяина квартиры. Ведь он сам признался, что за компьютерные преступления его разыскивают спецслужбы.
— Что стоишь — снимай ботинки и заходи, — позвал Шелестов.
Я нехотя разулся и остался стоять в мокрых носках — ноги я промочил на улице, случайно наступив в лужу, скрывавшую промоину в асфальте. От носков шибанул, словно струя кваса, кислый и вязкий запах немытых ног. Шелест втянул носом воздух и рассмеялся.
— Пахнешь, как настоящий мужчина. Проходи, осматривайся.
Квартира у Шелеста оказалась симпатичная — чистая, отремонтированная, с новым пушистым ковром, покрытой чехлами мебелью, моющимися обоями, которые хозяин не забывал мыть, и навесным потолком, с которого ничего не сыпалось и не подтекало. Примерно такая же квартира была у меня — в мире иллюзий. Я с завистью подумал, что Шелесту не так уж нужен тот мир, ведь он и в этом устроился неплохо. А меня, должно быть, вытащил в реальность для компании. Скотина.
— А обстановка у тебя недурна, — заметил я, не скрывая неприязни.
Обстановка была, по правде говоря, немного странная. Вся одежда висела в коридоре на вешалках, а шкафы отсутствовали. Книг не было ни одной, вместо них возле компьютерного столика высилась многоярусная стойка, набитая компакт-дисками. Повсюду располагались очень странные и совершенно нефункциональные предметы — какая-то почерневшая коряга, напоминавшая крокодила, очень высокая ваза белого фарфора с голубым орнаментом в китайском стиле, туристическая палатка, растянутая между вбитыми в плинтусы гвоздями и батареей, со стоящим у входа примусом и надписью «Здесь живет Бегемот» на пологе, и так далее.
В одной из комнат (всего их было три) я обнаружил целую коллекцию холодного оружия, которое было небрежно разложено на куске брезента вместо того, чтобы чинно висеть на стене. На серванте я увидел водолазный шлем с круглым окошечком, на подставке было выгравировано: «Дайвер — друг человека».
— Откуда у тебя этот шлем? — спросил я хозяина квартиры.
— Коллеги подарили, — Шелест передвигался по квартире босиком в черном махровом халате. — Я же бывший подводник. Чай будешь?
— Ты обещал ответить на мои вопросы, — напомнил я.
— Садись, — предложил Шелест.
Каких-то пять минут назад я стоял у его двери с заточкой в потном кулаке, собираясь воздать Шелесту за причиненные мне страдания. Не смог, не хватило характера. Получилось так, что я пришел расписаться в своем поражении, в том, что не могу ни отомстить ему, ни просто повернуться и уйти. И мне оставалось, страдая от горечи унижения, лишь принять его гостеприимство.
Теперь мы сидели на кухне, небольшой и уютной — теплый пол и обилие деревянных поверхностей делали ее похожей на дачный домик где-нибудь под Звенигородом. Шелестов разлил чай по стаканам, стоящим в старинных, потемневших от времени серебряных подстаканниках. Не спрашивая меня, он бросил в оба стакана по три куска рафинада и по дольке лимона — должно быть, привык жить в одиночестве, и такая простая мысль, что я могу не любить сладкий чай, не пришла ему в голову. Я подул на горячий напиток, потом взял чайную ложечку, на которой была выбита занятная надпись: «Меня не существует».
— До сих пор не могу поверить, что все это случилось, — сказал я. — Были у меня друзья, Саныч...
Голос дрогнул против моей воли, и я озлобленно уставился в свой стакан. С какой стати я плачусь этому Шелесту? Это же он во всем виноват!
— Жалко, конечно, — сказал Шелестов. — Не повезло тебе с приятелями. А друга иметь хотелось — настоящего, великодушного, сильного и доброго. Вот Иллюзион и подсунул тебе твоего Саныча...
— Что это такое? Ты говорил, это какая-то система контроля сознания, придуманная правительством? На основе нейрохимических проводников, рассеянных в воздухе?
— Вообще-то все обстоит немного по-другому, — сказал Шелест, прихлебывая чай. — Но для простоты можешь пока думать так. Правительству легче контролировать граждан, которые живут в мире, где они счастливы и довольны жизнью. Происходит это за счет всеобщего информационного поля, которое влияет на каждого человека, находящегося в пределах досягаемости крупных информационных центров — мегаполисов. В итоге люди перестают замечать все плохое и начинают приукрашивать действительность. Вот вы, компьютерщики, видите прогресс технологий, а кто-то наблюдает чуть ли не инопланетян, разгуливающих среди нас. Слушать ваши разговоры — это просто умора: каждый талдычит о своем, совершенно не обращая внимания на другого. Правда, вавилонского столпотворения не происходит — есть некая корреляционная функция, которая приводит ваши бредни к единому знаменателю. А правда жизни такова, что обычный мир каким был, таким и остался. И не очень-то он изменился за последнее десятилетие. Правительству это на руку — если удастся законсервировать перемены в обществе, то люди, которые правят сегодня, навсегда останутся у власти.
— Но почему? Почему людям обязательно видеть то, чего не существует?
— Ты живешь в реальности уже несколько дней. Тебе это нравится?
Я хмыкнул. Паскудная штука — жизнь. Мокрые ноги, опоздание на встречи, прорва всяких неуправляемых случайностей, которые постоянно нарушают твои замыслы, — от порвавшейся под мышкой рубашки до машины, которая норовит сбить тебя на пешеходном переходе. И постоянное ощущение беспомощности перед обстоятельствами.
