— Давай, — охотно соглашается Борис. Он очень любит, когда Муравьев говорит с ним вот так, по-взрослому.
— Значит, мы так и не знаем, кто говорил под окном те слова про глобус и про тайну. И что такое Г.З.В. — не знаем. Ничего не знаем.
— Где зимует ворона, — говорит Борис.
— Какая ворона? Ты что?
— Г.З.В. — где зимует ворона. Это я просто так.
— Ну тебя с вороной! Это, может быть, зашифровано имя-отчество, фамилия. А может быть, пароль? Или марка машины? Есть трактор ХТЗ — Харьковский тракторный завод. Есть грузовик МАЗ — Минский автомобильный завод.
Все-таки Муравьев очень умный, думает Борис, зря его ругает Регина Геннадьевна, велела даже родителей в школу привести. Вот и сейчас, когда они шли по коридору, Регина Геннадьевна напомнила:
— Муравьев, ты не забыл — я жду твоих родителей.
Борису очень жалко Муравьева. Наверное, это очень неприятно, когда вызывают в школу родителей.
Муравьев ответил:
— Они не могут прийти, Регина Геннадьевна, ни мама, ни папа.
— Почему же, Муравьев? — Директор смотрела очень проницательно; она, конечно, видела Муравьева насквозь и хотела, чтобы Муравьев об этом знал.
— Они уехали в Бельгию, они приедут только летом, а потом опять уедут. А летом чего же идти в школу?
Он смотрел печально на директора. Если бы Регина Геннадьевна знала Муравьева немного меньше, она бы, наверное, поверила, что ему от всей души жалко, что его папа, или мама, или оба вместе не могут прийти к директору школы, узнать, как их сын разбил аквариум, как лазил по кирпичной стене, как кричал на всю школу, как утащил скелет из кабинета биологии и пугал девочек. Пусть все-все им расскажет Регина Геннадьевна, так будет гораздо лучше. Но что поделать — его родители никак не могут прийти в школу. В глазах Муравьева столько искреннего сожаления, горячего желания помочь Регине Геннадьевне, что Борис в ту минуту поверил: Муравьеву правда жалко, что так неудачно получилось.
— Уехали? — спрашивает еще раз Регина Геннадьевна.
— Уехали. Еще осенью.
— В Бельгию?
— В Бельгию. В город Брюссель.
— А с кем же ты, Муравьев, остался?
— Я? С дедушкой. Он старенький, ему волноваться никак нельзя.
И — тяжелый, долгий вздох Муравьева. Был бы дедушка помоложе и покрепче, тогда, конечно, Муравьев привел бы его в школу. Но нельзя же, в самом деле, волновать такого старенького дедушку.
Борис вспоминает крепкого, широкоплечего деда и начинает смотреть в окно.
— Хорошо, Муравьев, я сама позвоню твоему дедушке. У вас починили наконец телефон?
— Обещали в ближайшее время, Регина Геннадьевна. Так долго не чинят, просто безобразие.
Муравьев идет рядом с Борисом и рассуждает:
— Если мы будем искать Г.З.В., нам многое откроется, если найдем. А если не найдем?
— Давай искать лучше глобус. Глобус хоть понятно, что это такое: круглый, на ножке, вертится.
— Да, да. Глобус — это понятно, — задумчиво говорит Муравьев.
Борис чувствует, что сейчас Муравьев не с ним, он ушел в свои размышления, он и не помнит, что рядом идет Борис. Борис очень не любит, когда так случается.
— Смотри, Муравьев, смотри. Вон идет Анюта.
Борис весь подался вперед, по той стороне улицы идет маленькая девочка в растерзанной шапке, портфель набит так, что не закрывается, девочка держит его под мышкой, оттуда торчат коньки.
— Смешная, с коньками в школу ходит, — говорит Муравьев.
— Ничего смешного, это же Анюта. Она в спортивной школе учится. Чтобы энергию направить в мирных целях.
— Подожди! — кричит Муравьев. — Анюта! Постой!
— Я и так стою. — Она поднимает на них свои коричневые глаза, бросает тяжелый портфель на тротуар, сдвигает шапку со лба на затылок.
Они подходят к Анюте. Борис улыбается во весь рот и сам не замечает. Он так рад встретить Анюту! Она, конечно, не знает, что он не один раз приходил к тем доскам в ее дворе. Доски на месте, а ее не было.
— Я тебя видела, Борис, — говорит Анюта. — Раз сто. Ты возле досок ходил. Смотрю в окно — ходишь туда-сюда.
— Не сто, — тихо бормочет Борис. — Раз пять всего-то.
— Скажи, Анюта, приехал твой сосед из ГДР?
— Нет еще. Но теперь уже скоро, — вздыхает Анюта.
— А почему ты огорчаешься? — спрашивает Муравьев. — Он же хороший, ты сама говорила.
— Хороший. Но он собаку заберет, Сильву.
Анюта отворачивается и смотрит по сторонам, чтобы они не заметили, как она расстроилась.
— Ну, это можно попросить, чтобы давал погулять, — говорит Борис. — Договориться можно.
— Правда? —Анюта снова засияла. — Ты молодец. Можно же договориться. Сильва ко мне привыкла, она меня слушается. И сосед позволит ей со мной гулять. Да?
— Конечно, позволит, — говорит Борис уверенно. — Почему не позволит?
— А когда он приедет? — спрашивает Муравьев.
— Через семь дней. — Анюта отвечает Муравьеву, а смотрит на Бориса.
Она ни о чем не спрашивает его, но Борис почему-то догадывается, чего она хочет:
— Вместе зайдем к нему и договоримся. Я с любым человеком договориться могу. Муравьев знает.
— Он может с кем хочешь договориться, — уверенно отвечает Муравьев. — Его вся школа за это уважает.
Все-таки Муравьев очень хороший друг.
— Пойду, — говорит Муравьев. — Очень много задали по литературе — длинные стихи наизусть учить. И кому это нужно?
Он уходит. Анюта говорит Борису:
— Ты по бревну пройти можешь? А на руках? Не можешь? Эх ты! — Анюта не любит, когда кто-нибудь относится к ней покровительственно, она сразу начинает сбивать спесь с любого человека. — Вся школа его уважает! А по бревну пройти не может!
— Почему не могу? Могу, наверное. Ну, не на руках, конечно. А на ногах — скорее всего, могу.
— «Скорее всего!» Мерси пардон!
Почему «мерси пардон», совсем уж непонятно. Но Борис не обижается на Анюту. Почему-то ему весело от всех ее слов, от ее сварливого тона, от ее сердитых глаз. Не хочется на нее обижаться, и все.
— И на ногах, наверное, не смогу, — мягко говорит он.
И она вдруг перестает наседать, успокаивается, идет с ним рядом. Потом говорит:
— А портфель мой немного понести можешь? А то рука скоро оторвется.
Он берет ее портфель, пробует закрыть разинутую крышку, но портфель набит до самого верха, крышка не закрывается. Борис несет портфель под мышкой, а свой — в руке. И ему совсем не тяжело.
— Знаешь, Анюта, мне надо достать одну вещь, которую я даже не представляю, где можно достать. А если бы я знал, где ее достают, то уж ничего бы не пожалел.
— Какую вещь? Не пойму что-то. — Она остановилась, опять поправила ушанку, которая на этот раз сползла набок, так что закрыла один глаз, и Анюте приходилось смотреть на все только одним глазом. — Какую вещь ты не можешь достать? Портфель брось, что его зря держать, такую тяжесть?
— Я думаю, что никто не знает, где это можно достать.
— Ну, это ты брось, это глупости. У моей мамы есть знакомая тетя Вера. Мама говорит, что тетя Вера может достать любую вещь, абсолютно любую. Она не может достать только птичьего молока, так сказала мама. А птичьего молока и вообще никто не может достать, его вообще на свете не бывает, птичьего молока. Только конфеты так называются, но конфеты — ерунда, я вообще сладкого не люблю. А ты?
— И я не люблю, — ответил Борис, хотя на самом деле очень любит конфеты и пирожные, а мороженого «Лакомка» может съесть три порции сразу.
— Ну? Что тебе нужно достать? Какую вещь?
— Мне, Анюта, очень нужно где-нибудь раздобыть пулеметную ленту. От настоящего военного пулемета. Поняла?
— Да, — растерянно говорит Анюта, — поняла. А зачем?
— Для музея, — коротко объяснил Борис, — в школе музей. Поняла? И все ждут пулеметную ленту. А ее нет.
Что сейчас ответит Анюта? Начнет любопытничать, как всякая девчонка? Зачем именно лента? И почему именно Борису она нужна? И что, и как, и почему, и отчего. Анюта помолчала, поковыряла носком сапога в сером, растаявшем почти совсем снегу и сказала:
— Пошли. Может, ничего и не получится. А может, и получится. Мама говорит, что многое зависит от обаяния. У тебя есть обаяние?
— Не знаю.
— «Не знаю». Какой ты все-таки! Ты же мужчина! Мерси-пардон самый настоящий.
Борису хотелось спросить, что такое «обаяние», он это слово слышал не раз и раньше, но как-то не вникал, что это значит.
— Ты, наверное, и не знаешь, что это значит — обаяние? Горе ты луковое! Обаяние — это когда человек симпатичный.
Анюта стала пристально разглядывать Бориса, наклонила голову набок, обошла с другой стороны, опять зашла с той же.
— Немного кривобокий. Но это, наверное, из-за моего портфеля. Ладно, пошли.
Они остановились перед двенадцатиэтажным домом.
