Новая проблема. Далеко ушли мы за недолгое время. Давно ли всплыли слухи о мигрирующих группах? Давно ли мы впервые — со страхом — увидели под своими окнами толпы людей, тянувшиеся сквозь город? Мы считали тогда, что достигли апогея анархии. Но прошло время, и мы задумались, как бы нам самим присоединиться к очередной толпе беженцев. В конце концов в этих толпах, на первый взгляд беспорядочных и неуправляемых, тоже правил закон — свой закон, свои правила, неписаные. И эти правила легко можно было усвоить.
Чего никак нельзя было сказать о «подземных ребятишках». Никто не знал, чего от них ожидать. Раньше беспризорные дети прибивались к семьям, к группам. Трудные дети, эти беспризорники, не такие, как дети стабильного общества, но все же управляемые. Совершенно иными оказались шайки «новых», появившиеся чуть ли не одновременно в разных районах города и не поддававшиеся никаким влияниям, уклонявшиеся от любых попыток их приручить, ассимилировать. Дети дошкольного и младшего школьного возраста, самым «взрослым» не более десяти. Казалось, они вообще не знали родителей, не испытывали влияния семьи. Они крали, брали то, что нужно было для выживания, — а нужно было им очень немного. Тряпье, чтоб прикрыться, пища. С животными, которых можно приласкать, приручить, их не сравнишь. Они сбивались в кучу, но эта куча не была сообществом, жившим по законам стаи. Каждый за себя, толпа нужна лишь для защиты себя. Они охотились стаей, но тут же могли передраться, вплоть до убийства друг друга. Никакой дружбы, лишь общая цель объединяла их на какой-то преходящий период, как будто у этих ребятишек не было памяти. В «нашей» стае было их голов тридцать — сорок. Впервые я заметила в людях признаки паники. Кого позвать? Полицию? Армию? Выкурить зверенышей из коллекторов!
Помню, одна из моих соседок попыталась выйти к ним с пищей, встретила пару «подземных гномов», рыскающих в округе. Она угостила их, пыталась заговорить. Пищу ребята одолели моментально, вырывая один у другого, рыча и угощая друг друга тумаками, и мгновенно улетучились, не обращая более внимания на женщину, в раздумье опустившуюся на ступени заброшенного пакгауза. Место хорошо просматривалось, и она вскоре увидела… К ней подкрадывалась толпа детей, вооруженных луками и стрелами. Дети целились в нее! Ошеломленная женщина принялась их уговаривать, но говорила она, по ее собственному впечатлению, в пустоту. Ее не понимали. Не потому, что эти ребята не понимали человеческую речь, — они переговаривались между собой не только рычанием и криком, но и перебрасывались исковерканными, модифицированными согласно их насущной потребности словами, обрывками фраз. Женщина говорила, говорила, боясь пошевелиться, а они подкрадывались ближе, не опуская луков, в глазах — жуткая злость. Она вскочила и пустилась наутек. Откуда-то сбоку выскочил малыш и дернул ее за юбку. Он глядел на нее, не вынимая пальца изо рта и ухмылялся, не соображая, что делает. Остальные с воплями бросились к ней, и она понеслась прочь что было силы. Вбежав в заброшенный «Парк-отель», соседка моя забаррикадировалась в номере на четвертом этаже и оставалась там дотемна.
Этих детей Джеральд решил приручить, присоединить к своей коммуне. В конце концов, можно было занять еще один дом, пустовавший по соседству. Эмили справилась бы и с двумя домами.
Далеко не все прониклись этой идеей вожака. И прежде всего возражала Эмили. Да, собственно говоря, против были все, один лишь Джеральд за. Но он их убедил, как и всегда. В конце концов, он главный в хозяйстве, он несет за все ответственность. Да и эти… там, в подземелье… Они ведь всего лишь дети. Малышня…
Полагаю, те, кого он убедил, утешались тем, что «эти звереныши все равно не пойдут». Если бы! Джеральд и их убедил. Он спустился к ним под землю. Вооружившись до зубов и не скрывая этого. Да, и он испугался. Дети выползли из зияющих туннелей, глаза их привыкли к темноте, он же стоял, полуослепленный светом факела, один, враг… ибо они всех считали врагами. Джеральд предлагал им что-то непонятное, непонятными словами, означающими невесть что. Но ребята все же последовали за ним. Он вернулся из подземелья, как крысолов из легенды, в сопровождении двух десятков существ, и дом коммуны взорвался воплями, стуком, хлопаньем дверей. Запах пищи привлек внимание ребятишек, они исподлобья следили, как усаживаются за столы дети их возраста и взрослые. Казалось, они присмирели. Может быть, их усмирило любопытство? К столам они не подходили, не садились, пищу рвали с подносов, заглатывали, рыча, давясь, чавкая, отнимая куски друг у друга. Не наевшись, они понеслись по дому, круша все на своем пути.
Налаженный быт коммуны рухнул. Но Джеральд не прислушивался ни к каким доводам! Он пригласил этих детей, он хотел удержать их, и о том, чтобы выкинуть их из дому, не могло быть и речи. Старые члены коммуны покинули его. В тот же день Джеральд и Эмили обнаружили, что в целом доме с ними остались лишь маленькие дикари. Джеральду хотелось верить, что пришельцы усвоят правила, созданные для удобства всех, разумные правила поведения. Но дети подземелья его не понимали. Не имея представления о доме ни как о живом организме, ни как о жилье, они крушили все вокруг, гадили где попало. К вечеру от ухоженного огорода ничего не осталось. Дети сидели на подоконниках, свесив ноги и швыряя в прохожих всем, что попадется под руку.
Я увидела из окна, что у Эмили перевязана рука, и вышла узнать, в чем дело.
— Да ничего особенного, — отмахнулась она, однако рассказала, как они с Джеральдом, спустившись в подвал, обнаружили, что детишки сидят и чешутся, самозабвенно скребутся. На полу валялись объедки: шкурки и лапки крыс. Подземные обитатели охотились на других подземных обитателей.
Джеральд и Эмили обсудили сложившуюся ситуацию. Перспективы не радужные. Прежних своих подопечных они не обнаружили. Те прибились к другим коммунам, некоторые ушли из города с транзитными «караванами». Они решились снова спуститься в подвал для решительного разговора, строгого, делового и бескомпромиссного, так сказать, «последнего предупреждения», характерного приема взрослых в общении с детьми. «Не то…» Что — «не то»? Чем они могли пригрозить стаду зверенышей, что для тех могло быть страшнее, чем они уже видели-перевидели? Эмили и Джеральд поняли, что ничем они не могут пригрозить, ничего не в состоянии пообещать, кроме смутных доводов, что жизнь чистая, правильная гораздо приятнее, нежели разброд, анархия. Доводов, не только непонятных аудитории, но и не воспринимаемых ею.
Не придумав ничего лучше, эти двое все же спустились в погреб, где, не дожидаясь вообще никаких доводов, один из мелких мерзавцев с размаху врезал Эмили дубиной, попав по руке. Тут же на пришедших набросилась вся орава. Джеральд, получивший свою долю колотушек и царапин, отчаянно защищал себя и свою даму, сдерживаемый внутренним запретом, не решаясь «ударить ребенка», больше используя мощные голосовые связки. Стая откатилась, готовая к отпору, воспринимая слова двоих взрослых как снаряды метательного оружия. Джеральд и Эмили вернулись наверх, снова принялись совещаться, решили, что еще что-то надо предпринять — но что? Той же ночью, лежа в своей постели на верхнем этаже, они учуяли запах гари. Дети развели огонь на первом этаже, как будто не сознавая, что дом теперь — их прибежище. Огонь удалось погасить, и опять маленькие дикари со злобой и недоверием смотрели на этого взрослого, который весьма эмоционально сыпал непонятными словами, распространялся о непонятных вещах. Конец речи Джеральда положил выпущенный из рогатки камень, по счастью не попавший в глаз, лишь рассекший ему скулу.
Как следовало поступать в этой ситуации?
Выкинуть детей на улицу? Немыслимо. Кто бы их выгнал? Нет, Джеральд их впустил, и им суждено было остаться. Надолго ли… В доме есть запасы белья, имеется место для безопасного разведения огня — но все равно суждено ему вскорости сгореть при таких жильцах. В доме воняло дерьмом, потому что маленькие дикари гадили в тех же комнатах, где и спали, не говоря уж о лестничных площадках. У них отсутствовали даже инстинкты соблюдения личной гигиены, свойственные животным. Они оказались хуже животных и гаже людей.
Угрозу почуяли все в округе, и на следующий день на мостовой состоялся стихийный митинг. Собрались люди, проживавшие в ближайших домах. Пригласили и меня. Серьезность угрозы устранила барьеры, разделявшие население. Я загнала Хуго в свою спальню, задернула шторы и заперла его там.
Вечернее осеннее солнце грело слабо, ветер разбрасывал вокруг сухие листья, толпа разрослась до полутысячи человек, люди все прибывали. На импровизированной трибуне-помосте с полдюжины вожаков, среди них Эмили и Джеральд. Прибыли и те, кого собирались обсуждать. Их было около сорока. Помню, что все воодушевились, увидев их, посчитали это проявлением солидарности, как бы приобщения к духу сообщества. Во всяком случае, эти, из подземелья, поняли, что о них пойдет речь. Но вели они себя… Вопили, топали, прыгали. Распевали: «Кто в замке король? Я король, а ты козел!» Ужасно! Детская песенка — боевой клич. Мы осознали перемены, мы узнали себя в этих детях. Все слушали молча, подавленные, угнетенные. Под неумолкающие вопли Джеральд заговорил, описал ситуацию. Беспокойство собравшимся внушал и тот факт, что мы представляли собой массовое скопление населения, которое могло заметить и Высокое Начальство. Джеральд воззвал к нашему состраданию, подчеркнул, насколько важно спасти этих заблудших, а мы переминались с ноги на ногу и думали, что «они» могут предпочесть не заметить нашего сборища, а могут и отреагировать. Кто знает, на что «они» отреагируют, а что решат проигнорировать. Горящий дом, банду малолетних, несанкционированное сборище… У «них» ведь и информаторы имеются, в том числе и среди нас.
