Впрочем, не так уж весело, потому что, глядя, как отец идет по темной улице, она утирала слезы. Не так уж весело, потому что, прежде чем постучаться в дверь, она несколько раз повторила: "Бедный папа! Бедный папочка! Как тебе нелегко живется!" Не так уж весело, потому что роскошная мебель резнула ей глаза своим великолепием, словно напрашиваясь на сравнение с убогой обстановкой родного дома. Не так уж весело, потому что поздно вечером, сидя у себя в комнате, она совсем затосковала и даже горько плакала, коря то покойного старика Гармона за то, что он облагодетельствовал ее в своем завещании, то покойного молодого Гармона за то, что он умер и не женился на ней.
"Противоречивые у меня желания! — думала Белла. — Но в моей жизни и судьбе столько всяких противоречий, что ничего удивительного в этом нет".
ГЛАВА IX,
в которой сирота оставляет, завещание
На следующий день, когда секретарь с раннего утра трудился в Трясине, ему сказали, что в прихожей его ждет юноша, назвавшийся Хлюпом. Лакей, который явился с докладом, сделал приличную паузу, прежде чем произнести это имя, давая тем самым понять, что оно было навязано ему силой и что если бы у того юноши хватило здравого смысла и вкуса обзавестись каким-нибудь другим именем, он пощадил бы чувства человека, обязанного докладывать о нем.
— Миссис Боффин будет очень рада ему, — совершенно спокойно проговорил секретарь. — Пригласите его сюда.
Когда мистера Хлюпа ввели в кабинет, он стал у самой притолоки, выставив напоказ множество разнокалиберных, совершенно неожиданных и нелепых пуговиц, рассеянных по всему его костюму.
— Хорошо, что ты пришел, — приветливо обратился к нему Джон Роксмит. — Я все поджидал тебя.
Оказалось, что Хлюп давно к ним собирался, да сирота (он назвал его "наш Джонни") болел последнее время, а ему хотелось прийти с вестью о его выздоровлении.
— Значит, он поправился? — спросил секретарь.
— Нет, болеет.
Хлюп замотал головой, а потом сказал, что, по его мнению, Джонни "подхватил ее от питомцев". Когда его спросили, кого это "ее"? — он ответил, что она у Джонни по всему телу, а больше всего на груди. Когда от него потребовали дальнейших пояснений, он сообщил, что местами так расползлось — монетой не покроешь. Когда его попросили вернуться к именительному падежу, он заявил, что она красная-красная, прямо багровая, и добавил: "Пока снаружи, это еще ничего, сэр, только бы внутрь не бросилась".
Джон Роксмит поинтересовался, лечат ли ребенка? "Да, да! — воскликнул Хлюп. — Один раз к доктору носили". И как доктор назвал эту болезнь? Хлюп на минуту растерялся, потом, спохватившись, ответил: "Не сыпь, а какое-то длинное слово". Роксмит спросил, может быть, корь? "Нет, — последовал уверенный ответ, — какая там корь, гораздо длиннее, сэр!" (Хлюп придавал этому обстоятельству особое значение, считая, видимо, что оно делает честь маленькому больному.)
— Вот миссис Боффин огорчится! — сказал Роксмит.
— Миссис Хигден тоже так считает, сэр. Потому она и скрывала это от нее, все надеялась, что дело пойдет на поправку.
— Но ведь Джонни поправится? — быстро проговорил Роксмит.
— Надеемся, — ответил Хлюп. — Только бы внутрь не бросилась. — Затем он сказал, что кто от кого «подцепил» — Джонни от питомцев или питомцы от Джонни — неизвестно, но питомцев сразу же отправили домой, и дома они «свалились». Все это время, продолжал он, миссис Хигден ни днем, ни ночью не спускает нашего Джонни с колен, а катать белье приходится теперь ему, одному Хлюпу, и "времечко у него сейчас горячее". При последних словах этот неказистый с виду образец преданности густо покраснел и заулыбался, довольный, что и от него есть какая-то подмога в доме.
— Вчера вечером, совсем уж поздно, — снова заговорил Хлюп, — кручу я колесо, а сам слушаю, то ли это от катка шум, то ли наш Джонни так дышит. Поведешь сначала, и ничего, все ладно, а потом будто вздрогнет, и звук какой-то с перебоями, и вдруг захрипит, загудит, и опять все затихнет. Под конец я уж совсем перестал их отличать одного от другого. И наш Джонни тоже совсем запутался — иной раз каток припустит погромче, а он говорит: "Бабушка, душно!" Миссис Хигден подхватит его повыше, скажет мне: "Хлюп, пережди малость", и мы все трое примолкнем. А как только наш Джонни начнет дышать ровнее, я опять берусь за колесо, и опять все сызнова. — Под конец рассказа взгляд у Хлюпа стал неподвижный, на губах появилась неопределенная улыбка. Потом лицо у него сморщилось, и, притворившись, что ему жарко, он неуклюже, но старательно размазал обшлагом слезы, выступившие на глазах.
— Вот беда! — воскликнул Роксмит. — Надо пойти рассказать миссис Боффин. А ты останься здесь.
Хлюп так и простоял на месте, разглядывая обои на стене, пока секретарь не вернулся с миссис Боффин. А следом за миссис Боффин в комнату вошла молоденькая девушка (по имени Белла Уилфер), разглядывать которую было гораздо приятнее, чем самые красивые обои.
— Бедный мой маленький Джон Гармон! — воскликнула миссис Боффин.
— Да, сударыня, — сочувственно поддакнул Хлюп.
— А как тебе самому кажется, очень он плох? — с присущей ей сердечностью спросила добрая женщина.
На такой вопрос надо было ответить правду, что не соответствовало намерениям Хлюпа, и, запрокинув назад голову, он испустил мелодический вой, завершившийся всхлипываньем.
— Неужто так плохо? — воскликнула миссис Боффин — Почему же Бетти Хигден сразу мне этого не сказала!
— Она, видно, боялась, сударыня, — с запинкой проговорил Хлюп.
— Чего же тут бояться? Боже мой!
— Она, видно, боялась, сударыня, — робко повторил Хлюп, — как бы не повредить нашему Джонни. Ведь с болезнями столько хлопот, столько издержек! Ей часто приходилось видеть, что люди отворачиваются от больных.
— Но она должна была знать, — сказала миссис Боффин, — что я ничего не пожалею ради ребенка!
— Да, сударыня, а все-таки ей, верно, думалось по привычке, как бы не повредить Джонни, — дай, мол, я сама попытаюсь его выходить, и никто ничего не проведает.
Хлюп знал, о чем говорил. Спрятаться куда-нибудь, как прячется больное животное, уползти с глаз долой, забиться подальше и умереть, так чтобы никто тебя не видел, — вот что подсказывал этой женщине инстинкт. Прижать к груди милого ее сердцу больного ребенка, скрыть его, точно преступника, лишить всего, кроме своей ласки и терпения, — вот как понимала эта невежественная женщина идею материнской любви, преданности и долга. Милорды, почтенные господа и члены попечительных советов! Позорные факты, о которых нам приходится читать в газетах круглый год, из недели в неделю, постыдные проявления чиновничьего бездушия народу забыть труднее, чем нам. И вот где корень слепых, бессмысленных, застарелых предрассудков, составляющих столь разительный контраст с нашим великолепием и имеющих столь же мало поводов для возникновения — боже, спаси королеву и посрами неблагодарных! — сколь их имеет дым, прежде чем подняться над костром.
— Бедняжке нельзя там оставаться, — сказала миссис Боффин. — Мистер Роксмит, голубчик, посоветуйте, как нам быть!
Секретарь уже успел об этом подумать, и совещание не затянулось. Он все подготовит за полчаса, и тогда можно будет ехать в Брентфорд. "Возьмите, пожалуйста, и меня", — попросила Белла, почему и было приказано подать карету, чтобы поместились все. Хлюп же тем временем пировал один в комнате секретаря, получив полную возможность убедиться в существовании наяву таких волшебных вещей, как мясо, овощи, пиво и пудинг, рисовавшихся ему до сих пор лишь в мечтах. К концу пиршества пуговицы его стали с еще большей назойливостью напрашиваться на всеобщее внимание, кроме двух-трех вблизи пояса, которые скромно спрятались в образовавшиеся там складочки.
Карета и секретарь появились без задержки. Он сел на козлы, а Хлюп украсил собой багажник. И вот их экипаж снова остановился у "Трех Сорок"; миссис Боффин и мисс Белле помогли выйти, и они вчетвером пошли к домику миссис Бетти Хигден.
Но по дороге надо было зайти в игрушечную лавку и купить того самого благородного скакуна, описание статей и сбруи которого в свое время примирило с гостями сироту, тогда еще полного мирских интересов, — купить Ноев ковчег и еще желтую птичку-пищалку и еще солдатика, так отлично обмундированного, что, будь он в натуральную величину, его товарищи гвардейцы никогда бы не распознали в нем куклу. Нагруженные этими дарами, они подняли щеколду на двери домика миссис Хигден и увидели хозяйку, которая сидела в самом дальнем и самом темном углу комнаты, держа на коленях бедного Джонни.
— Бетти! Ну как он, мой маленький? — спросила миссис Боффин, подсев к ней.
— Плохо ему! Плохо! — ответила Бетти. — Боюсь я, что не бывать маленькому ни моим, ни вашим. Ведь один он остался, все родные ушли к всевышнему, вот и его с собой зовут, уводят отсюда.
