руке. В своей этой милой меховой шапочке, в красной пуховой куртке, которая отчего-то не полнила её, а делала вдвойне изящнее. Что это она, где это она ходила?
Анастасия, казалось, не удивилась ему, стоящему возле её подъезда. Лишь чуть наклонила голову, остановившись, глядя чуть искоса и исподлобья. Но всё равно — видно было, как лицо её просветлело. И это обдало Алексея каким-то уютным, ласковым, как её ладошки, теплом.
Он сглотнул и сказал — и опять не то, что хотел:
— Я это… подумал, что надо было проводить. А то ночь, темно…
Настя улыбнулась. Ну да, подумал он, что за глупость опять пролепетал — а ночью что, светло должно быть?
— Спасибо, — проговорила она нараспев. — А я тут вспомнила, что в доме ничего нет, утром даже бутерброда не будет. Зашла вот в магазин, взяла молока, хлеба…
Боже, семейный какой-то разговор! А ведь да, точно: там, на другой стороне улицы, магазин круглосуточный. Там во дворе, рассказывала Настя, воинская часть какая-то стоит. Тут и бизнес сразу же развернулся. В городе универсамы от сих до сих работают, а тут маленький магазинчик-забегалка ночами функционирует. И, соответственно, водочка-колбаска-сырок тут круглые сутки к удовлетворениям потребностей военных, красивых, здоровенных…
И чёрт! — Настя не выглядела расстроенной или подавленной! В Алексее шевельнулось разочарование. Э, это о чём? Он тут страдает, а она? Может, она ещё и водочки прикупила?
— Нет, конечно, — ответила она. — Я думала, ты не придёшь никогда. А мне одной — зачем?
Ровно так сказала, рассудочно.
Творится-то что?
— …хотя, ты знаешь, если ты зайдёшь…
Не понял! Я сюда бежал, чтобы просто потренироваться?
Какой-то серо-чёрный, как снег в марте, гнев начал подниматься в нём. Но Алексей загнал его обратно в тёмные подвалы души. Пообещав ему, чтобы до времени не вырывался, в следующий раз уже не противиться.
— …если зайдёшь, то я бы лучше коньячку с тобой выпила. А то, знаешь, как-то до сих пор душа не на месте, как вспомню, как тебя там сопровождала…
Тоже ровно сказано.
Гнев? Нет, сидит у себя. Тоже в раздумьях. Кто-то из нас идиот. И, похоже, я увижу его при ближайшем взгляде в зеркало! Чего тебе надо-то ещё, дебил? Она же всё сказала! А что ровно ведёт себя, — так котёнок же самостоятельный! Перед мужиком характер держит! Или ты хотел, чтобы она с воем и соплями на грудь тебе бросилась? Ах, прости меня, дуру, дорогой мой Лёшечка?
Так тебе её любить хочется или покорить?
Чёрт, и покорить — тоже!
Для чего? Чтобы любить кого? холопку?
Любить тебе её хочется или похолопить? Дерьма ты кусок, Лёшечка, вот что…
— Ты поднимайся, — сказал он. — Я лучше сам сбегаю. Только код подъезда скажи мне…
* * *
Он сидел и ел. Отчего-то проснулся ошеломительной силы голод. Да и то сказать — с полудня ничего не жрали. Как завертелось всё, так и не до того было.
Да и картошечка у Насти какая-то необычайно вкусная была. Вроде ничего особенного — сварила да обжарила с колбаской. А он от запахов слюной изошёл. Желудок прямо об зубы бился изнутри, вырываясь туда, поближе к кухне, к сковородке.
Но Алексей усмирил его. Он пока рассказывал про то, что происходило в рейде. Без излишних подробностей, конечно. Особенно — кровавых. Больше упирал на забавные детали. Как решали, что больше подходит для изображения безмятежности на украинском блок-посту — то ли в картишки перекидываться — ну да, на украинских-то измождённых дорогах, кто в то поверит! То ли изобразить бой с пьянством — так о бутылке заранее позаботиться в голову не пришло.
В итоге решили просто посадить Шрека напротив двери, чтобы сразу в глаза бросался, а его самого заставили рассказывать истории из богатого жизненного опыта. Про то, например, как какого-то архидиакона возил, весёлого дядьку, любителя выпить, который особо домогательскому гаишнику посулил его заочно отпеть. И когда Шрек изображал, как гаишник лебезил перед попом, чтобы избегнуть такой кары, то спокойствие и безмятежность перед «укроповским» досмотром демонстрировать уже не нужно было — смеялись все, включая водителя. «Укропы» смотреть и не стали. Так, перетёрли о положенной им сумме с главбандюганом от Лысого…
Или как Шрек с Еланцем над девчонками квохтали, уже на отходе, закутывая их от холода чужими трофейными бушлатами и опять-таки отвлекая байками и историями от невесёлой действительности. На лицо ужасные, добрые внутри, называется. Большой и маленький. Мультяшный Шрек с красной мордой и солдат Швейк курносый. Один с криворожским выговором, другой с уральским. «Ой, девчонки, до он вам-то ишо не тово ноболтат… Не стоко уж оно морозно-то. Тока вот куртку мою-то лучше будет нодеть, а бушлат-от постелить. Хороша куртка-то, синтепонтовая…»
Настя хмыкала с кухни, Алексей чистил пистолет на табуреточке, усмиряя изнервничавшийся желудок, — прямо семейная идиллия. Но что-то точило. А что — он не понимал. Было лишь ощущение недоговорённости какой-то, нерешённости. Ирка? Да нет, с ней он решил сразу, как только на свой берег выплыл. Ещё одеваясь, прикинул примерный план на день — с утра позвонить, успокоить, почему вчера не звонил, а вечером заехать с тортом и чаем. Можно ей чай? Да наверняка. Душистого и в самую терцию сладкого, какой Ведьмак делать умеет. Попросит его сварганить, как в располагу вернётся. Потом в термос — и в больницу. У врачей узнать, как там у неё с гематомой этой проклятой.
А всё остальное решать, что вышло за эти дни, когда она оклемается. По мере поступления. Как Бог даст.
Будет у него, как у Еланчика, три жены. «Не-е, ток я от них и не отказываюсь…»
А потом он наконец ел. Настя поклевала чуть-чуть, под коньячок. Сказала, что в штабе закормили её печенюшками с кофе. И бутербродами. И теперь она просто сидела и смотрела на него.
И от этого было как-то по-особенному, пронзительно уютно. Словно затворилась дверь за прошедшим днём в мрачном «укропском» тылу, за ночью в Счастье, за этой бойлерной в пансионате, за новыми трупами.
В общем, было ощущение, что скалящийся с чёрных небес череп ночи перестал нависать над ними. Остался снаружи. За дверью этой квартирки, за фиолетовыми занавесками, плотно закрывшими окна.
А здесь было тепло и уютно. Здесь было мирно и вечно. Как у бабушки на кухне в детстве. Когда вот так же ешь картоху, набегавшись, а она сидит напротив и глядит, выслушивая твои рассказы о прошедшем дне. Глядит с какой-то бесконечной добротой и любовью…
Вот и Настя сидела сейчас
