— Чувствуя свою вину? — переспросил гневно Салтыков. Его толстощекое лицо, окаймленное серебристыми буклями, набрякло кровью. — Откуда вам-то ведомо, виновен ли в чем полковник Лоскутов? То надлежит Военной коллегии судить… «Суворов, Суворов!» — твердите вы. А почем знать — ведь, может статься, вы и Суворову представили все в ложном свете? — Салтыков опустил голову и помолчал в раздумье, рассматривая свои пухлые холеные пальцы, унизанные перстнями с бриллиантами. Потом опять уставился на Анатолия злым взглядом. — Предположим, что Крауфорд действительно являлся тайным лазутчиком Англии, но почему же вы были так близки к нему… и, всеконечно, к его жене, — добавил насмешливо Салтыков, — еще в Петербурге, да и потом, в Таганроге? Не находите ли вы, что все сие бросает на вас тень и даже наводит на тяжкое подозрение?
Гнев окрасил бледные щеки Позднеева в ушах зазвенело, но усилием воли он сдержал себя и сказал спокойно:
— Ни в мыслях, ни в словах, ни в действиях никогда не совершил я ничего противного интересам государства. Что касаемо петербургской моей службы, тогда у меня никаких предположений не было, что Крауфорд тайный лазутчик. Но и в оное время держался я с ним со всей осторожностью и никаких откровений со своей стороны не допускал. Ничего, к службе моей относящегося, не передавал ни ему, ни бывшей его жене.
Салтыков приказал секретарю коллегии:
— Занесите в протокол показания арестованного, после чего возвратите его в крепость.
«Минуло уже с полгода, как томлюсь я здесь, — размышлял Анатолий. — Неизвестно, сколь еще долго пребывать мне в заточении. Не сомневаюсь, что Александр Васильевич сделал все возможное, для освобождения моего. Быть может, и сестра что-либо предпринимала — она бывает при дворе, знакома со всесильным Потемкиным. И все же, выходит, ничего им не удалось сделать».
Неожиданно он услышал голоса, шум шагов. Жалобно скрипнул ржавый замок, грохнул засов. Анатолий вздрогнул: «Опять на допрос… или?» Он не успел додумать, боясь поверить обманчивой надежде, как дверь распахнулась, вошел молодой адъютант Павлищев.
— Приношу вам благую весть, — сказал он приветливо. — Получен приказ о вашем освобождении и прекращении дальнейшего следствия.
Анатолий был настолько изнурен, что слова Павлищева не сразу дошли до его сознания.
— Освобожден?.. Прекращение? — глухо переспросил он, сделав шаг вперед, и пошатнулся.
Адъютант поддержал его, приказал тюремному надзирателю:
— Немедленно отведите господина премьер-майора в офицерскую баню, вызовите цирюльника, возвратите премьер-майору офицерское одеяние. Чтоб быстро! Светлейший князь Потемкин соизволил дать аудиенцию.
Надзиратель, угодливо улыбаясь, кивал головой.
Не прошло и двух часов, как Позднеев, вымывшись с наслаждением в бане, побритый и одетый в офицерский мундир, вошел; в приемную коменданта крепости, где ждал его адъютант. Все, что происходило, представлялось Анатолию сном, он боялся проснуться и вновь очутиться в темной камере.
Адъютант вывел Позднеева из крепости. Морозный воздух захватил дыхание. Подступила тошнота. По всему телу разлилась истомная слабость, и Анатолий бессильно прислонился к стене.
— Эх, изрядно ослабели вы, сударь мой! — пожалел его Павлищев, бережно усаживая в сани. Потом сел сам, запахнул, медвежью полсть и крикнул кучеру: — Живо в Таврический дворец!
Приятно было вдыхать чистый, освежающий воздух вместо противного кисловато-угарного печного запаха и вечной сырости камеры: казалось, что радостно веет встречный ветерок, ласково льнет к лицу снежная пыль, приветливо улыбаются идущие по тротуарам люди.
Свернув с Невского, Позднеев и Павлищев вскоре подъехали к Таврическому дворцу. Павлищев сбросил енотовую шубу, а Анатолий — суконный плащ, подбитый беличьим мехом. Миновав стройные шпалеры слуг в фиолетовых ливреях, вошли в большую приемную, где около трех десятков людей ожидали выхода Потемкина. Прием у него обычно начинался с восьми-девяти часов вечера и длился до утра, после чего Потемкин отходил ко сну.
Павлищев приятельски поздоровался с дежурным офицером, спросил его:
— Изволил проснуться светлейший?
— Да, уже час назад.
— В хорошем самочувствии пребывает?
— В кафтан облачился, но без лент и звезд.
Павлищев, понимающе кивнул головой и шепнул Позднееву;:
— Стало быть, настроение у светлейшего сносное, посредственное: парадный костюм надевает при приемах, лишь когда во вполне добродушном настроении находится, а в шелковом халате-шлафроке выходит в приемную, ежели грызет его черная гипохондрия, коя нередко на него находит.
Анатолий оглядел собравшихся в приемной. Тут были офицеры, купцы в длиннополых черных кафтанах, сановники, несколько женщин с прошениями в руках. «Возможно, кто-нибудь о заключенных ходатайствует», — мелькнула мысль. Рядом стоял пожилой украинец с седоватыми, опущенными книзу усами и бритой головой, с оселедцем — длинной прядью волос на макушке. Был он в белой холщовой рубахе, вышитой крестиком на груди и рукавах, в широких синих шароварах и держал в руке корзинку, тщательно прикрытую белоснежной салфеткой.
В дверях, ведущих во внутренние покои, появился мажордом в раззолоченной ливрее, с булавой в руке. Вполголоса, торжественно он провозгласил:
— Его светлость!.. — и распахнул обе половинки широкой двери.
«Как будто слон шествует, а не человек», — подумал Анатолий.
Издали видно было, как приближается к приемной величественная фигура всесильного вельможи, одетого в фиолетовый парчовый кафтан.
Еще до того, как Потемкин вошел в приемную, мужчины застыли в низком поклоне, а женщины присели в глубоком реверансе.
Одноглазый великан слегка кивнул всем головой и приказал дежурному офицеру отобрать прошения у женщин, после чего они тотчас же удалились. Потом таким же небрежным кивком он простился с придворными, явившимися только за тем, чтобы засвидетельствовать свое почтение светлейшему князю. Потемкин быстро обошел военных, выслушивая их просьбы. Слышались короткие ответы: «Сие невозможно…», «Подумаю…», «Направьте в Военную коллегию».
Наконец из числа ожидающих в приемной остались только украинец и Позднеев с Павлищевым.
Подойдя к украинцу, Потемкин спросил:
— Что это у тебя?
— Нежинские огурцы, ваша светлость, — откинул тот салфетку. — Изволили срочную эстафету послать к нам, в Нежин, за ними. — Усмешка пробежала в карих глазах украинца.
Потемкин взял огурец, откусил, разжевал вдумчиво, будто решая весьма важную, неотложную государственную задачу. Потом промолвил благосклонно:
— М-м-м… Неплохие, ей-ей, неплохие… Угодил мне, спасибо. Как звать-то тебя?
— Грицько Нетудыхата.
— Грицько? — улыбнулся Потемкин. — Стало быть, тезки мы. А фамилия у тебя, братец, занятная… Скажи, чтоб выдали ему десять золотых, — обратился Потемкин к дежурному офицеру. И опять к украинцу: — Ну, прощевай, передай мой привет седому Днепру.
Наконец Потемкин подошел к Позднееву.
— По приказанию вашей светлости освобожден и доставлен из Петропавловской крепости премьер-майор Позднеев, — вытянувшись, четко отрапортовал адъютант.
— А, вот ты какой… узник… узник злосчастный, — не то с усмешкой, не то приветливо сказал Потемкин, пристально оглядывая стройную фигуру Анатолия. — Ну что ж… Повиниться должен перед тобой, что я, как президент Военной коллегии, только на днях затребовал твое дело. Весьма замысловатое оно, а все же ясно вижу: невиновен ты… нет, невиновен! И хотя большие старания прилагали некие лица, чтоб всячески запутать и засудить тебя, не вижу я никаких оснований к тому. Правда, за тобой были еще проступки, повлекшие ссылку твою на Дон, ну да это дело прошлое. Говори, чего ты хотел бы?
— Прошу, ваша светлость, уволить меня в бессрочный отпуск от военной службы и разрешить удалиться в мое псковское имение, с тем чтобы отдохнуть и поправить здоровье.
— Что ж, не возражаю. Наложу резолюцию о согласии своем. Тебе и впрямь лучше побыть в деревне. Столичный воздух вредоносен для тебя, вре-до-но-сен! Понял?.. — и он погрозил пальцем. — Ну, будь здоров.
— А теперь куда? — спросил, посмеиваясь, Павлищев. — И до чего же приятно мне видеть счастливых людей!
— Прошу вас отвезти меня на Казанскую улицу, к двоюродной моей сестре.
И снова помчались санки, повизгивая полозьями по гладко наезженному снегу. Неслись они по ночным улицам Петербурга, мимо изредка встречавшихся прохожих, мимо ночных сторожей, мирно спавших в черно-бело-полосатых будках с зажатыми в руках ветхими алебардами. Словно издалека доносился голос Павлищева:
— Вы полюбились мне, Анатолий Михайлович. Дайте мне адрес заш псковский. Обязательно напишу вам о конфирмации высочайшей по делу вашему.
