трава; давно завяли степные цветы, и над весёлым ханским местом чёрной тучей нависла печаль. Сотни кибиток разбиты кое-как, как громадные тюбетейки, упавшие с богатырских голов; горят огни, ржут лошади, а печальные женщины утром и вечером смотрят в ту сторону, где вольно катится Иртыш и откуда все ждут грозных вестей. Сбежались сюда женщины из разорённых городков Епанчи, Карачи и Атика, а лучшее место занимает ставка ханских жён и наложниц. Горе соединило всех в одно стадо, но никакое горе не заставит Лелипак-Каныш позабыть молодую красоту Сайхан-Доланьгэ, ― она каждый день у неё на глазах, и каждый день смертельно ноет сердце старой ханши.
Тоскует и Сайхан-Доланьгэ: молодость и красота ей в тягость, потому что и цветы блекнут, когда на них не смотрит горячее солнце. Утешает девушку старая Кюн-Арыг, мать батыря Махметкула.
― За что ненавидит меня ханша Лелипак-Каныш? ― жаловалась ей Сайхан-Доланьгэ. ― Что я сделала ей?.. Быть женой беззубого старика я совсем не желаю, да и сердце у Кучюма горячее не по годам: сегодня одна жена, а завтра десять новых. Я лучше пойду за степного батыря, которому не на что купить второй жены...
― Это говорит в тебе гордость, моя красавица, ― стыдила её старая Кюн-Арыг и тяжело вздыхала. ― У всякой девушки своё счастье, а когда состаришься, тогда ничего не будет нужно...
― Но ведь я ещё молода? Я хочу веселиться... Посмотри, как плачет красавица Сузгэ, которую Кучюм забыл, как и других жён. Она ― гордая киргизка, и Кучюм отбил её у молодого жениха. Спроси её брата, царевича Уразу-Магмета: он знает, как она убивалась в Сузгуне... Лелипак-Каныш утешает себя детьми, а Сузгэ остались одни её слёзы.
По вечерам, Сайхан-Доланьгэ пела старые песни о старых степных батырях, которых любили степные красавицы, и о великих ханах Темир-Ленке, Чингизе, Искандере и Бату. Хорошо пела Сайхан-Доланьгэ, и около неё сбирались все старухи, чтобы поплакать вместе о настоящем горе. На эти песни приходила и Лейле-Каныш, как летит птица к птице, ― она оставляла гордость ханской дочери в своей кибитке. Когда на глазах не было старух, красавицы весело смеялись: их молодая радость плавала поверх горя, как масло над водою. Они обе любили батыря Махметкула и обманывали друг друга, как молодые лисицы, когда они играют на солнце.
― Зачем мы с тобой не сёстры? ― ласково шептала Лейле-Каныш. ― Мать не любит тебя, а я не могу без тебя жить...
― И я тоже, ― отвечала Сайхан-Доланьгэ. ― Когда твой отец прогонит казаков, он отдаст тебя в награду Махметкулу за его храбрость... Старая Кюн-Арыг и теперь провожает тебя глазами, как свою молодость. У неё даже глаза слезятся от радости... Не забудь и меня позвать к себе на свадьбу.
― Это будет, когда лёд на Иртыше загорится огнём, ― смеялась Лейле-Каныш.
Чем казалась веселее Сайхан-Доланьгэ днём, тем сильнее она убивалась и плакала ночью, ― молодое сердце чуяло беду. Шаманка Найдык напрасно уговаривала её ― шептала над ней свои заклинания и осыпала чудесной травой.
― Твоя звезда счастливая, ― уверяла Найдык. ― И Кукджу тоже говорит, а он всё знает, столетний Кукджу... Он теперь с Махметкулом, как тень вокруг дерева. Кукджу сказал: необыкновенное счастье ждёт красавицу Сайхан, дочь Карачи, и ты можешь спать под его словами. как под крышей из камня.
Не всё говорила Найдык, что знала: обманывала она и себя, и Сайхан-Доланьгэ. Не счастье ждало красавицу, а кровавая беда... Раз вечером, когда Найдык сидела перед кибиткой у огня, в степи показалось чёрное пятно. Все женщины встрепенулись, как спустившаяся на воду стая птиц, когда завидит лодку. Пятно росло и оказалось двумя лошадьми, которых вёл старый Кукджу. Между лошадьми была натянута белая кошма, а на кошме лежал раненый под Чувашьей горой батырь Махметкул. Сам Кукджу вынес его бездыханное тело из жестокой сечи и спас от погони одолевших врагов, ― он на берестяной остяцкой лодке перевёз его через Иртыш. На другом берегу столетний Кукджу хлопотал возле батыря, прикладывая целебные травы к его ранам, и читал свои заклинания, а потом перевёз в той же лодке назад. Три дня и три ночи шли лошади с драгоценной ношей, а Кукджу шёл впереди их и собирал новые травы. Махметкул, усыплённый питьём, лежал как мёртвый. Весь Наоболак выбежал навстречу к шаману, и женщины с воем окружили его. С криком упала на землю Кюн-Арыг, когда узнала. кто лежит в кошме.
― Он будет жив, твой Махметкул, ― сказал Кукджу, отгоняя любопытных женщин. ― Он искал смерти и не нашёл... Сотни матерей позавидуют твоему счастью, Кюн-Арыг.
Сайхан-Доланьгэ уступила свою кибитку батырю, и когда Махметкул очнулся, ― он узнал ковры с Карача-Куль. Заиграло в нём весело молодое сердце, и снова открылись страшные раны.
― Вези меня в Искер... ― шептал батырь. ― Хочу умереть на его высоких стенах, а не в женской кибитке.
― Умрёшь потом, когда придёт время, ― строго отвечал Кукджу и опять дал Махметкулу усыпляющего питья.
Так было нужно... Женщины не смели плакать, и только Кюн-Арыг неотступно сидела в кибитке сына, как птица над выпавшим из родного гнезда птенцом.
Не успели догореть огни у кибиток, как Наоболак опять встревожился, ― вся степь точно застонала под конскими копытами. Заржали лошади, почуяв верховых; и скоро долетел первый топот ханских аргамаков. Это был сам хан Кучюм, бежавший из Искера как загнанный собаками старый волк. В Искере веселились казаки, а хану Кучюму осталась его степь... Степь вспоила и вскормила хана Кучюма, и едет он по ней, низко опустив свою седую голову. Не слышит он ни призывного ржания коней, ни лая сторожевых собак, точно он сам остался в Искере, а вместо него на коне едет его тень. Не слышит он и провожающих его мурз и советников; за ним всё время неслась свита убитых им князей, мурз и степных батырей, под предводительством убитого сибирского хана Едигера и его брата, Бик-Булата... Неслышными шагами они старались обогнать его аргамака и загородить дорогу, но Кучюм точно просыпался и мчался вперёд, как бешеный. Только в виду Наоболака отстала от него эта немая свита, и хан Кучюм вдруг опустился в седле и изнемог. Лучше
