— Хорошее замечание, старший трибун, — говорю я.
Ну же, еще раз посмотри на меня так: «тога», гражданский, что ты здесь вообще забыл… Именно это я забыл.
Я так обожаю, когда у меня много врагов. Назло им я становлюсь лучше.
Врагов вообще надо холить и лелеять, не забывая время от времени уничтожать. Враги сделают из тебя быстрого и умного человека, не пропустят ни одной твоей промашки или слабости. Да, господа трибуны и префекты, я вас понял.
Кровь вскипает и стучит у меня в висках. Мурашки по спине. Спасибо, старший трибун. Вы напомнили мне, кто я и кто вы. Теперь я готов драться. Здравствуй, Семнадцатый.
— Рад, что нашли время ко мне заглянуть, — говорю я своим врагам. — Я так польщен. Думаю, в скором времени я нанесу ответный визит. Не нужно беспокоиться, это не инспекция…
Судя по невольно вытянувшимся лицам, намек понят. Это будет именно инспекция. Беспощадная и жестокая. Мы — враги. Просто у меня меньше боевого опыта и гораздо больше власти.
Нечестно, но — приятно, что скрывать.
— Воины, — говорю я. — Приятно было познакомиться. Сейчас вам предложат обед, буду рад увидеться после. До встречи.
— Легат, — сухо кивает старший трибун.
Вслед за ним кивают трибуны с узкими полосками, трибун же с широкой полосой — латиклавий, мальчишка двадцати — я сам когда-то был таким, учеником при Мавританском легионе, — надменно вздергивает нос и молчит. Не спеши подражать взрослым птицам, мальчик. Ты еще птенец.
В исполнении трибуна-мальчишки те же самые жесты и те же самые взгляды выглядят смешно, но я сдерживаю улыбку. Мальчик учится. И хотя движения его неловки, а ужимки смешны — он учится быть мужчиной. И учится — у лучших.
Я снисходителен? Пожалуй. Но когда-нибудь этот мальчик будет командовать легионом — не обязательно Семнадцатым — и дайте, боги, мне надежду, что он научится быть хорошим командиром. И не будет кем-то вроде меня, забывшего о военной службе почти все, кроме самого главного. Как рыба, попавшая в аквариум, забывает, что родилась в океане, но не забывает, что родилась в воде. Мои предки сражались в войсках Фабия Максима и Сципиона Африканского, командовали когортами, отражая набег тевтонов (кто-то оказался потом с перерезанным горлом на варварском алтаре — но это мелочи), затем — успешно отражая набег тевтонов вместе с Гаем Марием; позже сражались в горниле гражданской войны — с обеих сторон. В нашем роду были убийцы и злодеи, развратники и прелюбодеи, но трусов — трусов, кажется, не было.
Что ж… надеюсь, и не будет.
Мы прощаемся.
Когда я выхожу из атриума, свет кажется ярче и даже слегка похож на дневной. Неужели я увижу в Германии настоящее солнце? Оно здесь бывает?
Я выхожу из атриума, прохожу крытую колоннаду и попадаю в сад. Свет, похожий на дневной, льется через отсутствующую крышу и ложится на мраморные колонны. Мы в Германии не так давно, но уже успели отстроиться на много лет вперед. Дворец пропретора напоминает римские, разве что света здесь мало и сырость сводит с ума.
Я смотрю на зелень, на садовые растения: мирт, виноградную лозу, акации, красные, желтые, оранжевые цветы, — на пчел, вьющихся вокруг них, я слышу их едва различимое гудение, уютное, как завтрак на траве, — и думаю, что видел здесь ее, германку. Высокая. Тонкий стан, волосы светлые, в изгибе стана виноваты Эрот и Венера, соблазнители, а повадки — дикие, дева-воительница пятнадцати лет. Диана. Я почти наяву чувствую запах ее кожи, нежный. Представляю ее походку…
Оглядываюсь. Но девушки здесь больше нет. Пока я обменивался взглядами с офицерами, она исчезла. Ушла.
И тут мне становится пусто.
Когда-то, много лет назад, когда я служил трибуном при сирийском легионе, мы поехали на охоту. Львы пустыни, желтые убийственные молнии — наша цель и желанная добыча. Десятки черных рабов бегут перед нами и позади нас, едущих верхом. У меня в руке длинное копье с толстым черенком и крепким железным острием длиной в две ладони. Задача рабов — поднять льва, задача лошади — его догнать, моя забота — вонзить наконечник копья в сердце льва. Роль же льва — героически умереть.
Ну, или убить раба, лошадь и охотника.
Ирод Антипа, царевич, сопровождает меня — как друг и белозубый попутчик. Когда он смеется, пустыня замирает — от хищного блеска его зубов немеет шакал. Царевич приехал из Иудеи, он там десятый или двадцатый по счету наследник, но это неважно. Он хищен, как первый и единственный. Он будет царем Иудеи. Я знаю. Я его друг.
В тот день мы проскакали миль двадцать.
Царевич убил двух львов, я посмотрел на нескольких. Царевич смеялся, выдергивая железный наконечник из львиного сердца, я завидовал. Некоторым дается сила и рост, другим ловкость и быстрота движений — ему было дано с избытком и того, и другого. Я тоже убивал львов, но не сегодня — сегодня был день Ирода.
Красный закат ложится на пустыню, словно кровь, текущая из львиного сердца, запекается черной каймой на раскаленном докрасна железе. Красная полоса, черный край, я смотрю на него и вижу, как садится солнце. Гелиос на небесных конях уходит в подземный мир и вернется только завтра. Возможно, он сейчас скачет под моими ногами на четверке — кони хрипят и роняют пену, — а утром он выскочит из-под земли с востока. Возможно, Гелиос никогда не отдыхает.
А возможно, правы Демокрит и Тит Лукреций Кар — все состоит из атомов. Не мне судить. Но я вижу, как красная полоса на горизонте становится все тоньше, солнце в пустыне исчезает стремительно, словно вор, бегущий с твоим кошельком на сирийском базаре. Конь мой устал, я оставил его внизу. Я стою на краю каменного утеса, выточенного ветрами из песка, и смотрю на закат.
Ирод Антипа и чернокожие рабы где-то там, далеко позади. Впереди, в темноте, бродят львы и львицы собирают львят. Я слышу далекий рык хозяин прайда. Царь всегда царь — даже если он ленив, и космат, и не расторопен.
Возможно, поэтому мы, дети Ромула, убили и прогнали своего царя.
Мы — римляне. Дети республики. Львицы и львята, прогнавшие своего повелителя-льва.
Возможно, поэтому царевич Ирод Антипа охотился сегодня со мной, трибуном-мальчишкой, и смеялся белозубо, распугивая шакалов…
Потому что мы покорили полмира.
Топот солдатских калиг слышали варвары от Британии до степей Великого Понта.
Я стою и смотрю на закат, на исчезающую полосу. В животе замирает — и вдруг я слышу за спиной рычание. Мир переворачивается и становится плоским, как мозаика на стене. В ушах — гул крови. Я медленно поворачиваю голову…
…говорят, перед глазами проносится вся жизнь.
Огромная лапа. Кроваво-красная грива, похожая на нечесаный песчаный бархан, на выплеск лавы, еще не до конца остывший, со сполохами огня — в завалах каменных волн тонет последний луч солнца.
Лев стоит и смотрит на меня.
Я смотрю на льва. В его глазах отражаюсь я и разломленная моим силуэтом огненная полоса заката.
Черные глаза. Сердце зверя. Мое копье — у седла, на моем коне, мирно пасущемся под скалой. Ветер дует в сторону льва, поэтому конь даже ничего не знает и ни о чем не беспокоится. На его шее — сумка с зерном. Беспечный скакун! Впрочем, на его месте я бы тоже не волновался и мирно жевал.
Лев разевает пасть и с шумом зевает. Я вижу темную пасть глотки и розовый язык. Клыки, от которых у меня пробегают мурашки.
Я смотрю на зверя. И не чувствую страха. Я чувствую пустоту.
Лев поворачивается и неторопливо уходит. Я смотрю ему вслед…
Возможно, такую же пустоту я почувствую, когда узнаю, кто убил моего брата. Но в следующий раз, когда я встречу льва, мое копье будет при мне.
Тот германец, Стир, с фигуркой Быка… интересно.
Вернувшись в комнату, я оглядываюсь. Где-то здесь должна быть фигурка птички. Воробья, наверное. Точно, я вспоминаю стаю серых птичек, срывающуюся с песка арены… с песка, на котором темнеют багровые пятна крови — их засыплют служители цирка, когда бой завершится.
Да, это, наверное, Воробей.
— Тарквиний! Тарквиний!
Молчание.
— Старик, где ты? — Я начинаю злиться.
Проклятый день начался плохо и становится все хуже. Зеленый сундук стоит раскрытый. Часть моих вещей валяется на кровати. Видимо, старик начал доставать мне одежду, да и забыл. С ним такое бывает — в последнее время.
«Продай старого раба». Да, интересные все-таки у Катона Старшего были понятия об излишествах.
— Тарквиний! Проклятый старик, где ты?
Молчание. Я переступаю через брошенную им мою шелковую тунику — желтую, как золото, и, Тифон стоглавый, очень дорогую вещь.
Если старик начал делать такое, придется искать ему замену.
И тут я думаю: а вдруг что-то случилось? Вещи разбросаны. Вдруг вошел кто-то чужой, вор, местный варвар-грабитель — и убил старика. И теперь убийца ждет меня за дверью…
— Будь ты проклят! ТАРКВИНИЙ!
Я слышу стук, словно за стеной что-то уронили. Рука тянется к ножу — черт, я же безоружен! Я бесшумно передвигаюсь к раскрытому сундуку, заглядываю. Сначала мне кажется, что там ничего нет… кроме груды вещей… Потом вижу рукоять гладия под пурпурной лентой. Отлично. С тихим едва слышным скрежетом клинок выходит из ножен.
