Молчание. Он шагнул вперед. Холодок пробежал по его спине как перед боем.
— Ахмеджанова Арзи-биби! Покажите нам свое лицо!
Кто-то охнул, пискнул, всхлипнул. Потом Садык услышал голос из первого ряда:
— А мы не хотим.
— Гражданка! Не забывайте...
Его перебил второй голос:
— Где закон?.. Покажи нам закон! Такого закона нет! Ты говоришь от себя!
— Покажи закон! — разом подхватили все женщины, и началось в чайхане черное волнение покрывал.
— Тише! — кричал Садык.
Из рядов поднялась Отум-биби. Ее узнали сразу — по росту, по голосу. Она рявкнула басом на всю чайхану.
— Тише! Молчите! Я с ним сейчас сама поговорю!
Медленно и тяжело, похожая в складках своего покрывала на статую, она повернулась к Садыку:
— Ты что здесь командуешь? — грозно спросила она. — Ты иди в свою милицию и командуй там над ворами и басмачами, а мы тебе не воры и не басмачи! Мы — колхозницы! Ты уже давно пристаешь к женщинам, заглядываешь под паранджи! Ты и ко мне приставал на дворе у Бек-Назара!
— Не разводите агитацию! — закричал Садык. — Я вас знаю, вы Отум-биби.
— У меня, слава богу, пятьсот трудодней, меня все знают, не ты один! Я сама хотела снять паранджу на первое мая, а теперь вот не сниму! Назло тебе не сниму! Иди к своей жене, пусть она показывает тебе и лицо, и все, что захочет!
Садык вскипел.
— Гражданка, предупреждаю...
Отум-биби легко заглушила его слова своим басом.
— Женщины, долго мы будем сидеть здесь и слушать этого безобразника?! И почему председатель не принимает мер! Куда он делся? Женщины, идемте отсюда; пусть они устраивают собрание без нас! А мы, — снова повернулась она к Садыку, — устроим свое собрание и пошлем в район коллективную жалобу!
Она стремительно пошла к выходу, задевая полами халата сидящих женщин, и они все, точного сигналу, вставали ряд за рядом и шли за ней. Садык похолодел, смятение охватило его. Вместе с женщинами, вот сейчас, в эту самую минуту, уходит и враг; завтра он будет уже далеко в горах. Вспыхнула мгновенная постыдная мысль: «Пусть уходит!» — и сейчас же погасла. Работая локтями, Садык протискался к дверям, опередив Отум-биби на два шага.
— Я не выпущу!
— Ты сошел с ума! — гневно закричала она. — Здесь тебе не тюрьма, — слышишь ты! Здесь — свободный колхоз! Сейчас же выпусти нас!
— Я не могу... уважаемая Отум-биби, послушайте меня...
— Мальчишка! — гремела она и, распалившись, всей тучной фигурой двигалась на Садыка, грозя опрокинуть его и смять. — Мальчишка! У меня дети старше тебя! Я поеду в Ташкент, меня, слава бегу, знают в республике, я найду на тебя управу!
Он говорил, захлебываясь от спешки, выбирая паузы в ее крике:
— Две минуты!.. Я признаю ошибку. Вы слышите, Отум-биби, я признаю ошибку! Подальше, Отум-биби, подальше от меня! Я объясню, сейчас объясню... Я прошу, убедительно прошу... Две минуты! Не подходите близко...
Отум-биби была женщина вспыльчивая, но головы не теряла даже в сильнейшем гневе. В словах Садыка, в бледности его лица она почувствовала настоящую тревогу и смятение.
— Говори, безобразник, только скорее. Тише вы! — скомандовала она своей серой закрытой армии.
— Товарищи женщины! — голос Садыка заглох от волнения. — Спокойствие! Отойдите подальше, Отум-биби! Товарищи женщины, только без паники! Я надеюсь на вашу сознательность, Отум-биби, я же просил не подходить ко мне близко. Дело очень важное. В Чораке у нас девяносто пять женщин, а здесь на собрании присутствуют девяносто шесть. Одна лишняя. И эта девяносто шестая — басмач Али-Полван, убийца ваших мужей и братьев. Он здесь, в чайхане прячется под паранджой среди нас!
Был общий огромный вздох: казалось, он так и остался висеть в душном спертом воздухе чайханы. Но к выходу никто не бросился. Садык вытер ладонью холодный пот.
— Уйти ему некуда! Товарищи женщины, спокойствие! Уйти ему некуда: вокруг чайханы вооруженные люди. Товарищи женщины, не бойтесь! Видите, я стою в стороне: если он выстрелит в меня, то пуля вас не заденет. От имени советской власти я обращаюсь к вам за помощью. Я никого не открою насильно, но те из вас, которые уйдут отсюда закрытыми, пусть знают, что увели с собой басмача!
Охотники за дверями и окнами взвели курки. Садык отошел еще дальше в сторону, прижался спиной к стене и, чуть побледнев, расстегнул кобуру.
— Может быть, он скрывается под этой паранджой!
Садык ткнул наудачу пальцем. Женщина шагнула вперед, оскорбленно и резко откинула покрывало:
— Я не басмач, — сказала она, — я колхозница!
Садык увидел прекрасное лицо с темными глазами и загнутыми ресницами.
— Спасибо тебе. Иди. Пропустить! — крикнул он в приоткрытую дверь.
Женщина пошла, не опуская покрывала. Грохнул выстрел. «Мимо!» — успел подумать Садык, а женщина пошатнулась, упала на руки Отум-биби. Остальные как будто окаменели, — ни одного движения, ни одного звука. Садык чувствовал, как холодеет и стягивается кожа на затылке, шевеля тюбетейку.
— Убита? — наконец спросил он чужим голосом.
— Ранена в шею, — ответила Отум-биби.
И такая стояла тишина, словно они были только вдвоем в этой огромной чайхане.
— Стреляешь по женщинам! — хрипло сказал Садык. — По женщинам. Почему ты не стреляешь в меня?..
Ему было душно, он оборвал пуговицы на гимнастерке.
— Товарищи женщины, идите по домам. Не открывайте лиц, — он может выстрелить еще раз. Сегодня мы его выпустим. Я не думал, что он посмеет выстрелить в женщину!.. Идите, сегодня мы его выпустим. Но я говорю тебе здесь, перед всеми, Али-Полван, мы еще встретимся. Или ты будешь мертвый, или я!
— Мы не выпустим!
Отум-биби загородила собою дверь.
— Мы его не выпустим! Пусть он стреляет в меня, подлец этакий. Женщины, мы не выпустим!
Она откинула сетку. Ее багровые щеки дрожали, пот каплями оседал на бровях и на верхней усатой губе.
— Закройтесь! — тревожно крикнул Садык. — Закройтесь, он выстрелит! Я приказываю! Закройтесь! Я приказываю!
Она, разъярившись, ничего не слушая, ругалась последними словами, как на базаре. Толпа зашевелилась, загудела, низко и грозно, единой грудью.
— Не смейте! Что вы делаете! — надрывался Садык, весь бледный, а по чайхане как будто пошел черный гудящий ветер, поднимая все покрывала.
Выстрел, второй, оба по Садыку, оба — мимо. С полок посыпались белые черепки.
— Вот он!
Серая закутанная фигура одиноко прижалась к стене — басмач! Садык вскинул револьвер, но выстрелить не успел. Десятки женских рук сразу вцепились в басмача, сорвали покрывало, и когда Садык пробился наконец через толпу, басмач с окровавленным, исцарапанным лицом уже лежал на земле, а револьвер его валялся рядом. Женщины держали каждую руку и каждую ногу Али-Полвана. Отум-биби всей тяжестью навалилась ему на грудь. Прибежали охотники, связали его, повели в сельсовет. Он шел, покачиваясь, как пьяный; конец его рыжей бороды касался рубахи. Женщины в горестном молчании несли за ним свою раненую подругу.
Здесь можно поставить точку. Я рассказал эту историю, ничего не прибавляя и не убавляя, с единственной целью объяснить читателю, почему Садык Ходжаев после пяти выговоров вдруг получил повышение и почему все девяносто пять женщин горного кишлака Чорак ходят открытыми. Упомяну еще о раненой женщине; имя ее Саадат, что значит по-русски: счастье. Через месяц она выписалась из больницы и вернулась в родной кишлак с богатыми подарками от райкома и райисполкома. Али-Полван был расстрелян в Коканде.
ЦЕПИ
Мы возвращались в кишлак берегом арыка, мимо полей, прошитых зелеными нитками хлопковых всходов, — упругие и сочные, они обещали колхозникам редкий урожай. На урюковых деревьях высыпало такое множество завязи, что садоводы заранее ставили подпорки, — иначе хрупкие ветви обломятся под тяжестью плода. Обильная, густо насыщенная глиной вода, журча и булькая, провожала нас: в горах не было холодных ветров, ледники таяли хорошо и земля пила досыта. Мы шли мимо старинных гробниц и мечетей, — вода подтачивает их снизу, а ветер — сверху; облезают черные конские хвосты, повешенные на жердях перед входом. Население забросило святые места, и они охраняются только аистами, чьи огромные гнезда чернеют на древних мертвых деревьях.
Спутник мои, председатель Октябрьского колхоза Саид Фазиев, остановился на перекрестке двух полевых дорог.
— Вот здесь, — сказал он, — я нашел в ту ночь два больших камня и попробовал разбить свою цепь. Я колотил долго — по железу, по своим пальцам; камни были скользкими от моей крови, а цепь оставалась попрежнему целой, я только помял два или три звена...
Голос его дрогнул, тень легла на рябое коричневое лицо. Сузив монгольские косые глаза, приземистый и широкогрудый, он пристально смотрел вниз, точно искал на белой каменистой дороге засохшие следы своей крови.
— Я покажу тебе эти цепи, товарищ; они висят на стене в моем доме и охраняют мою душу от неправильной жалости. Если придется мне оступиться и пожалеть врага, я взгляну на цепи и скажу самому себе; «А помнишь, Саид, как они жалели тебя?..»
