фанател от Риччи Блэкмора, а Серега от ВИА «Цветы», и мы с ним спорили, кто круче, и Серега кричал, что наши – лучше, потому что наши! (Иди ты в жопу со своими англичанами! – Сам иди!). А первую песню тем не менее мы разучили заграничную – «Дом восходящего солнца»! И я до сих пор слушаю ее с восторгом.
И опять я плакал. Черт его знает, сколько выплакал я в этот день…
Закат я встретил на заливе и там же отужинал в своем любимом ресторане «Бастион», поразив своей улыбкой официанток, которые хорошо помнили мою хронически суровую физиономию, а теперь улыбались мне в ответ и старались вовсю.
На следующий день я навестил свою укромную, однокомнатную квартирку на краю Васильевского острова. Прикупил я ее в середине 90-х вместе с гаражом, который в сильный шторм заливали волны Финского залива. Сюда иногда любил приезжать я, чтобы спрятаться от всех: тут был все мое, включая полный беспорядок. Тут я назначал важные встречи, тут мы пьянствовали с Серегой, когда трезвость становилась невыносимой. Моя бывшая домработница, таджичка, по моему звону приехала и быстро навела порядок, я оплатил накопившиеся счета. Обзвонил всех и забронировал место для Елизаветы в фирме одного знакомого, который давно был мне должен и явно этим тяготился. Одни заботы тянули за собой другие, и я привычно втянулся в эту кутерьму. Управиться я хотел в неделю, но обстоятельства непреодолимой силы вмешались, как всегда неожиданно и громоподобно.
Ко мне приехала жена.
Мы не виделись больше года с тех пор как она уехала в Барселону, поближе к своему любимому Рамбла вместе с пятилетней Янкой. В Петербурге у Майи оставалась прекрасная квартира на Петроградской, которую она сдавала и заявилась она ко мне вечером, как всегда, без приглашения и без комплексов.
– Могла бы поинтересоваться сначала, не нашел ли я другую. – сказал я, увидев на пороге до боли знакомую фигуру с широко распахнутыми, бесстыжими и торжествующими глазами.
– И я рада тебя видеть, дорогой. Здравствуй! – она перешагнула порог, обхватила меня за затылок и поцеловала в губы. – Ты загорел. Крым? Турция?
– Псковская область. Ты же знаешь мою слабость.
– Да, да, помню. Ты всегда был неисправимым патриотом. Ну, ну, не обижайся.
– И не собираюсь.
– Собираешься. Не спорь. Ты всегда любил спорить! Я хочу чаю! Крепкого-прекрепкого. Впрочем, можно и выпить, если есть хорошее вино! А если нет – возьми, это подарок. Токайское. Теперь у нас, простите у вас, такого нет. О! да тут ничего не изменилось! Картины сохранились, Боже, даже мой портрет! Ценю! Ценю! И моя любимая ваза на месте! Помню сколько сил мне это стоило! А как ты сопротивлялся?
Мая чуть пополнела, что, впрочем, шло ей. Все такая же шумная, все такая же неуемная… Она всегда напоминала мне прелестного, неизвестного науке зверка с огромным, пушистым хвостом, симпатичной, широкой мордочкой, на которой ярко сияли наивным любопытством и предвкушением вкусненького черные, блестящие, моргающие глазки. Розовый носик у зверка был всегда мокрым и холодным, лапки всегда цепко держали добычу, а густая шерстка пускала искры от поглаживания – Майя очень любила, когда я гладил ее по спинке на ночь.
– Да нет у тебя никакой женщины! Придумываешь! Ну, конечно – Достоевский, «Преступление и наказание»! Кто бы сомневался! О, Мураками! Это что-то новенькое! Неужели начал развиваться? Хвалю! И пейзаж новый? Березки? Ты всегда был без ума от березок, я помню. В следующий раз обязательно привезу тебе пальму. Назло! Или кипарис. Неприлично быть таким… мухомором. Чаю, чаю мне! Немедленно! У вас жара почище, чем в Барселоне. Солнце тут какое-то злое! Я чуть в обморок на Невском не упала.
Чай мы пили в гостиной. На столе веером были рассыпаны испанские фотографии.
– Янка подцепила где-то чесотку, ты представляешь? В Европе, блин-компот! Месяц мучилась с ней, все лекарства перепробовали. Доктор говорит, что могла на пляже подцепить. Там арабов полно. Или собачье дерьмо. Да! По-испански уже балакает!
– А по-русски?
– Разумеется. Корни не забываем, не волнуйся. Папа мой сам с ней занимается. У него же первое образование педагогическое, если помнишь. И мама с нами. Если хочешь – привезу Янке веточку березки. Хочешь?
– Привези ее саму в следующий раз. А березку мы тут найдем.
– Обязательно. Знаешь, я пожалуй у тебя остановлюсь, ты не против? У подруги тесно, да и неудобно. Мужик начал заглядываться, старый пень. Лара нервничает. Ты ведь один, я права? Один-один, не придумывай. Я на недельку, до второго… кстати, и в Комарово надо наведаться, на могилку Ахматовой, довезешь?
Возражать было бесполезно. Майя уже вселилась в дом, заполнив своим пушистым хвостом все пространство и придавив меня к краю. Через полчаса я уже слышал, как она деловито брякала чем-то в ванной, спускала воду в унитазе; что то напевая, шлепала босыми ногами из комнаты в комнату, распахивала окна. У нее была удивительная способность обустраиваться. Я иногда в шутку представлял, как ее выкидывают на парашюте в пустыню, и приземлившись, она тут же начинает выкапывать себе норку, а через неделю в ней появляется волшебным образом кухня и мебель.
Все мои наработанные за год привычки сломались сразу. После ужина с токайским вином и фруктами, Майя ушла в спальню. Моя слабая надежда на то, что она застелет постель в библиотеке улетучилась.
– Олежек, где ты? – раздался ее голос.
Я зашел. Остановился. Майя посмотрела на меня, хмыкнула.
– Ну чего встал? Отвык? Я, честно говоря, тоже отвыкла. У меня ведь на неметщине так никто и не появился… Истосковалась я. Так что уж не обессудь: я голодная. Клади сюда свое тело. Попробуем, на что ты еще годен.
К сексу у Майи не было никакого почтения. Наша спальня никогда не была под покровом какой-то ужасной и постыдной тайны и святилищем высоких чувств тоже не была. Скорее столовая, где всегда можно было хорошенько перекусить и выпить. К тому же это было полезно для здоровья, а к здоровью Майя относилась с суеверным уважением. Но в этот раз она была другая. Она словно рассматривала меня впервые. Гладила по лицу, вглядывалась в сумерках в мои глаза, пытаясь что-то отгадать, поворачивала мое лицо, когда я пытался отвернуться от этого взгляда, пробовала на вкус мой пот на лбу, вдыхала запах из-под мышек, оставила красные бороздки на моей груди своими алыми коготками. И я невольно возбуждался и наслаждался этой непривычной близостью, этой неожиданной откровенностью, этой искренней, доверчивой бесстыжестью наших потных, стенающих, пыхтящих, сплетенных тел, за которыми
