– В чем же заключается смысл твоей новой жизни? – спросил я у Досева. (По его предложению мы сразу перешли на «ты».)
– В любви, – спокойно, кротко и достойно ответил он, и была большая вера, большой вес в этом простом и коротком слове. – В том, – добавил Досев, – чтобы ко всем людям относиться как к братьям и братски служить им, чем только могу.
Вот эти речи простого, а не «известного» друга и последователя Л. Н. Толстого служили прямым дополнением к тому, что я только что услыхал в Ясной Поляне.
На редкость симпатичный и оригинальный облик Христо Досева, ставшего со временем основателем сильного и хорошо организованного «толстовского» движении в Болгарии, с того дня остался в моей благодарной памяти навсегда соединенным с образом Л. Н. Толстого, каким этот образ предстал мне впервые 23 августа 1907 года. К сожалению, смерть преждевременно окончила жизненный путь и плодотворную деятельность этого молодого болгарского реформатора.
Очень поразила меня у Чертковых общая трапеза господ, их секретарей и простых слуг, кухарок, кучеров и работников. Это было в тогдашней России так единственно необычно и производило на новичка в деле «опрощения» и «единения с народом» такое сильное впечатление!
Правда, я не знал еще, что фактического равенства за столом у Чертковых не было, ибо пища разным разрядам присутствующих подавалась разная, но все же передо мной был тот факт, что господа и слуги сидели за столом вместе.
Одеты были и представители интеллигентной молодежи, и слуги также, собственно, одинаково: в белые, синие и иных цветов русские рубашки. Взаимоотношения между всеми присутствующими казались самыми простыми и дружескими. Веселый смех то и дело раздавался за столом.
К трапезе появлялись из дальних комнат очень просто обставленного деревянного чертковского особняка лица, иначе не показывавшиеся в столовой-приемной. Среди них в тот же день увидел я впервые Алексея Сергеенко, сына автора популярной тогда книги «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой» писателя П. А. Сергеенко и позднейшего секретаря и alter ego Черткова. Алеше было тогда 23–24 года. Он, как и Досев, носил черную бородку и русскую рубашку, но босой не ходил. Чистое, розовое лицо его поразило меня соединением удивительной красоты и холодной, надменной самоуверенности.
Впрочем, как-то своеобразно самоуверенными казались и другие молодые «толстовцы», жившие в то время у Чертковых. У всех у них на лицах написано было, что они что-то знают, что-то нашли, самоопределились и прочно стоят на своих ногах.
И эта самоуверенность моих сверстников тоже производила на меня, одиночку-искателя, большое впечатление.
Надо сказать, что Чертковы были тогда в лучшей поре своей жизни в России. Только что вернулись из-за границы. Строились или собирались строиться в Телятинках. Пропагандировали (пока безнаказанно) толстовские идеи среди крестьян. Лев Николаевич был жив-здоров и наезжал к ним верхом почти ежедневно. И уголок их производил своеобразное и в общем весьма отрадное впечатление на каждого, кто впервые его посещал.
Впечатление это могло чуть дрогнуть, но все же сохраняло устойчивость, когда ненароком в идиллию чертковского «опрощения» неожиданно врывалась та или иная резко диссонирующая нота – вроде, например, великолепной коляски, внезапно подкатывавшей к простенькому крылечку и увозившей на ежедневную вечернюю прогулку супругу хозяина оригинального дома в сопровождении предварительно заботливо укутавшей ей ноги английским пледом опрятной горничной… Хотелось не замечать таких вещей, а смотреть лишь на простые лица, русские рубашки и босые ноги «толстовцев» и на рабочих, садившихся за один стол с этими, хотя и «опростившимися», господами.
Так или иначе это был день не только первого свидания моего с учителем, но также первый день, проведенный в кругу духовно близких и одинаково мыслящих людей, – иначе говоря, большой день, исключительно важный в моем существовании.
Была поздняя ночь, когда я со своим случайным спутником, покинув дом Чертковых, возвращался из деревни Ясенки на станцию железной дороги. Звезды бесконечными огоньками мерцали в вышине. Шоссейная тульская дорога белой лентой убегала все вперед и вперед. Кругом загадочно шелестели деревья… А мы шли, изредка переговариваясь, но больше молча перебирая каждый в своей голове впечатления этого чудного, необыкновенного дня. И томительно хотелось снова вернуться в эту обстановку, к этому мудрецу-старцу, который, как солнце цветы, раз обласканные им, притягивал нас к себе.
Если первая поездка в Ясную Поляну была вызвана совершенно определенным стремлением разрешить некоторые принципиальные недоумения, то, по правде сказать, две следующие поездки в гораздо большей степени чем «делом» подсказаны мне были просто чувством непреодолимого внутреннего влечения ко Льву Николаевичу, сокровенной потребностью не то чтобы «посоветоваться» с великим старцем по тому или иному вопросу, но просто увидеть еще раз его лицо, глаза, услышать его глубокий и проникновенный голос, почувствовать его теплое, крепкое, ободряющее рукопожатие.
«Делом», с которым я вторично приезжал ко Льву Николаевичу (10 апреля 1908 года), было уже почти окончательно сложившееся у меня решение покинуть университет. Я несколько колебался над приведением в исполнение этого решения под влиянием Толи Александрова и другого товарища-студента по философскому отделению, а именно упоминавшегося уже мною К. Н. Корнилова. Оба они соглашались, что прохождение университетского курса не является необходимостью для человека, стремящегося к истинному образованию, но полагали, что лучше все-таки довести пребывание в университете до конца: во-первых, чтобы «до конца узнать то, что отрицаешь», и во-вторых, чтобы самое «отрицание» сделать, так сказать, авторитетнее в глазах людей, доверяющих диплому. Но я не соглашался с этого рода «софистикой» и возражал, что я уже достаточно утвердился в «отрицании» и больше не желаю затрачивать времени и сил на университетскую учебу, сдачу экзаменов и т. д., а до мнения людей, поклоняющихся диплому, мне дела нет. Спор между нами ничем не закончился, и я как-то внутренне постановил, что последнее слово по этому поводу скажет Толстой.
Не могу не рассказать здесь о том, при каких обстоятельствах Лев Николаевич дал мне свой совет.
До разговора с ним я познакомился в Ясной Поляне с его тогдашним секретарем Н. Н. Гусевым и решил, учитывая близость Гусева к Толстому, переговорить и с ним по интересовавшему меня вопросу об университете и университетском образовании.
Рассказав о своем намерении выйти из университета, я передал Николаю Николаевичу и о тех колебаниях, которые я испытывал под влиянием друзей-студентов. Тот едва выслушал меня и самым решительным, безапелляционным тоном провозгласил:
– Ну что вам даст университет?! Конечно, выходите!..
Через пять минут я сидел уже перед самим Львом Толстым и почти теми же словами и в тех же самых выражениях рассказывал ему о том, о чем только что поведал его секретарю.
– И прекрасно сделали, что остались в университете! – тоном глубочайшего убеждения воскликнул Лев Николаевич, выслушав мое повествование.
И затем стал подробно развивать ту мысль, что внешняя перемена положения сама по себе ничего не значит и что тот или иной поступок действительно целесообразен только в том случае, когда он вытекает из совершенно непреодолимого внутреннего побуждения. Нет, из университета мне пока выходить не надо!..
Иначе говоря, секретарь Толстого и он сам ответили мне на один и тот же вопрос, на одно и то же сомнение нечто буквально противоположное. Это была наглядная иллюстрация справедливости старого совета: «Когда по окончании земного странствования переселишься в небесные края и приступишь к вратам рая, то для объяснений требуй непременно самого Спасителя и не вступай в разговоры ни с кем из его апостолов!»
Я нигде не рассказывал о своей третьей поездке к Толстому, правда, не увенчавшейся успехом (я не видал Льва Николаевича), но все же памятной мне.
Это было осенью того же 1908 года. У меня кончились всякие сомнения по поводу университетского вопроса: выход из университета был предрешен. Но в связи с этим меня занимала мысль: чем же я заменю себе университет? Каким родом труда и каким образом жизни? И как смогу я продолжать свое дальнейшее, уже вполне самостоятельное образование, которого я вовсе не хотел прерывать с выходом из университета?
В то же время я уже был осведомлен не только об основах учения Толстого, но и о развитии свободно-религиозного движения в России вообще, и, в частности, о духоборческом движении (главным образом из литературы «Посредника»). Мне представилось, что, в сущности, только у духоборов на всей земле налицо более совершенная жизнь, жизнь трудовая, свободная от рабства церкви, государству и капиталу. Я сам стремился именно к такой жизни, – почему же бы мне не примкнуть именно к духоборам? Уйти в народ, на простую, трудовую жизнь стало моей неотвязной мечтой по ознакомлении с писаниями Толстого, а тут – как раз такая часть этого народа, с которой мы не только не разойдемся, но вполне сойдемся и сольемся в своих лучших и наиболее возвышенных стремлениях. К духоборам, к духоборам!.. В Америку!..35
