Он наливает себе вина и пьет скупыми, маленькими глотками. Здорово она запаздывает! Он опять поднимается наверх. Ох, до чего же тяжело!.. А если она так и не придет? Ждать до утра или снова до вечера, и снова, и снова?.. У него уже нет сил. Если она не придет, он сам пойдет к ней. Равинель вынимает из кармана теплый, как живая плоть, револьвер. Он похож на блестящую, безобидную игрушку. Большим пальцем откидывает защелку предохранителя. Он уже не способен понять, как действует боек, как производится выстрел. Он не в силах себе представить, как можно приложить это синеватое дуло к груди или виску. Нет! Не так это делается!
Он сует револьвер обратно в карман, опять садится за письменный стол. Может, написать Люсьен? Но она ему не поверит. Решит, что он лжет. Да и что она вообще о нем думает? Хватит! Не стоит обманываться. Она считает его недотепой. Такие вещи угадываются с первого взгляда. Она его не презирает, конечно… Хотя… Нет, это не презрение. Просто она считает его… Она употребила как-то странное слово… Безвольный… или — размазня. В сущности, он такой и есть. От него слишком многого хотели, за него слишком много думали. Слишком часто пользовались его услугами, не спрашивая его согласия. Даже Мирен… Безвольный! И тем не менее Люсьен всегда привлекало… что именно?.. Он прекрасно видел, что она его постоянно изучала, старалась определить его характер и порой была полна неподдельной нежности. Ее глаза, казалось, говорили: мужайся! Или же она расплывчато толковала об их будущем, и все же это были не пустые слова. Правда, она была нежна и с Мирей. А может, она относится по-братски ко всем больным, стоящим у порога смерти. Прощай, Люсьен!
Он рассеянно перебирает разбросанные бумаги. Вытаскивает фотографии. Фотографии Мирей, сделанные «Кодаком», который он подарил ей за несколько дней до ее болезни. Тут есть и фотографии Люсьен примерно того же времени. Он раскладывает в ряд глянцевитые визитки, сравнивает. До чего же изящна Мирей! Худенькая, как мальчуган, хорошенькая, с большими доверчивыми глазами, которые хотя и направлены прямо в объектив, но смотрят вдаль, через его плечо, будто он, сам того не желая, заслонил собой картину неведомого счастья. Будто он по нечаянности загородил от Мирей что-то таинственное, чего она ждала уже давно. Люсьен на фотографии — такая же, как в жизни. Строгая, не сразу запоминающаяся, с почти квадратными плечами, тяжеловатым подбородком и все-таки красивая своеобразной, холодной и опасной красотой… Он… нет, тут нет ни одной его фотографии. Мирей не приходило в голову взять аппарат и сфотографировать его. Люсьен тоже. Он копается в ворохе листков, конвертов. Наконец, находит свое пожелтевшее фото на водительских правах. Сколько ему тут лет? Двадцать один, двадцать два? В ту пору он еще не облысел. Худое, настороженное и разочарованное лицо. Нечеткое изображение. Вот так! И остался от него, Фернана Равинеля, лишь этот полустершийся след. Он погружается в мечты, разглядывая снимки. Составленные вместе, они рассказывают одну грустную историю, которую никогда никто не узнает. Наверно, уже поздно. Десять? Половина одиннадцатого? Через тонкие стены с улицы просачивается сырость. Он продрог, закоченел в своем кресле. Мысли путаются. Он мерзнет от гнетущей тишины и резкого света. Может, тут прямо и уснуть? Может, Мирей придет к нему сонному? Он изо всех сил таращит глаза, со стоном встает. Комната кажется ему чужой, незнакомой. Наверное, он все-таки на секунду задремал. Спать нельзя. Ни в коем случае. Он плетется на кухню. На будильнике без десяти десять. Страшная усталость давит ему на плечи. Ведь он уже много ночей не спал. Руки дрожат, как у алкоголика, страшно хочется пить, в горле пересохло. Но не хочется разыскивать пакет с кофе, идти за кофемолкой. Слишком долго. Он просто накидывает на плечи пальто, поднимает воротник. Интересно, на кого он сейчас похож — обросший, в домашних туфлях? Голубые язычки горящего газа, накрытый стол — минуту назад все это казалось ему ужасным. А теперь ему кажется, будто он ходит во сне по чужому дому. Роли переменились. Это он — призрак. А она — жива и здорова. Стоит ей войти, и он растворится в небытии.
Он кружит вокруг стола. Ему чудится, будто на голову ему напялили слишком тесную шляпу. Вконец обессилев, он выключает свет на первом этаже, поднимается наверх, гасит люстру в спальне и запирается в кабинете. Больше вниз он не сойдет. Он уже не осмелится встретиться с мраком на лестнице, на кухне… Лучше подождать тут…
Время бежит. Равинеля, неподвижно сидящего в кресле, охватывает оцепенение. В голове проносятся бессвязные воспоминания. Но он не спит. Он прислушивается к тишине, удивительной тишине, временами наполняющейся гулом, подобно раковине. Он один, словно потерпевший кораблекрушение и выброшенный на остров, среди моря света. Да, он потерпел кораблекрушение И он утонет, погрузится в тусклый, цепенящий мир рептилий и рыб. Навязчивый, много раз пережитый сон. Ему часто снилось, что он невидимка, проникающий сквозь стены, что он видит всех, а его — никто. Так, во сне, он спасался от страха перед экзаменами. Ему снилось, что он сидит за партой, и все думают, что его нет, а он наблюдает за всеми. И он пробовал довести себя до такой иллюзии наяву. Не от него ли Мирей и научилась быть в разных местах одновременно?..
Что-то тихо прошуршало. Он с трудом сбрасывает дремоту, которая леденит ему ноги и руки. Вытягивает шею, приходит в себя. Ощущение такое, будто с него только что содрали кожу. Что там за шум? Ему показалось, что это шуршат листья в саду. Или это шум с платформы?
Далекий свисток. Снова стали ходить поезда. Должно быть, туман рассеивается.
На этот раз он ясно слышит, как хлопнула дверь. Кто-то ощупывает стены. Щелкает выключатель.
Он дышит осторожно, прерывисто, как умирающий. Воздух с хрипом вырывается из гортани, раздирает ее.
Вот приоткрывается дверь на кухне. И вдруг — четкие, семенящие шаги, сдерживаемые узкой юбкой. Это она. Каблуки отбивают шаги на плитках. — Потом щелкает выключатель на кухне, и у Равинеля судорожно подергиваются щеки, будто свет на кухне его слепит. Тишина. Должно быть, она снимает шляпу. Все как прежде, как всегда… Она идет в столовую.
Он стонет, задыхается, силясь встать… Мирей!.. Нет. Сейчас она войдет. Не нужно… Лязгает кочерга. Обрушиваются догоревшие поленья, звенят тарелки. Льется в стакан жидкость. Вещи заговорили, задвигались. Падает с ноги туфля, потом вторая. Вот уже домашние туфли зашлепали через кухню к лестнице. Топ — и они на первой ступеньке, топ — на второй. Равинель плачет, скорчившись в кресле. Ему не встать, не дойти до двери, не повернуть ключ. Он знает, что жив, что он виновен, что он скоро умрет.
Топ — на третьей ступеньке, хлоп — на следующей. Топ-хлоп, топ-хлоп. Шаги все ближе. Уже на площадке. Бежать, бежать, преодолеть границу, разорвать тонкую перегородку, отделяющую от небытия. Он ощупывает карманы.
Слышно, как на другом конце коридора, в спальне, скользят по паркету туфли, зажигается люстра. Под дверью кабинета проступает полоска света. Она здесь, у самой двери, и тем не менее там никого не может быть. Они прислушиваются друг к другу, разделенные тонкой перегородкой. Живой и мертвый. Но кто из них жив, а кто мертв?
Вот ручка двери медленно поворачивается, и Равинель облегченно вздыхает. Он ждал этой минуты всю жизнь. Пора снова стать тенью. Быть человеком слишком трудно. Больше ему ничего не надо. Мирей его уже не интересует. Он кладет дуло револьвера в рот и сжимает его губами, чтобы испить смерть, как любовное зелье. Забыться. Он с силой нажимает на спусковой крючок.
Эпилог
— До Антиба далеко? — спрашивает пассажирка.
— Пять минут, — отвечает контролер.
Скорый — длинный ряд дрожащих освещенных вагонов — тянулся по насыпи, и за стеклом, исполосованным струйками дождя, виднелись блуждающие огоньки.
Было уже непонятно, где море — справа или слева, и куда направляется поезд — в Италию или в Марсель. Жестокий ливень хлестал по окнам.
— Град, — проворчал кто-то. — Жаль мне туристов, которые приезжают в этом году на побережье.
А вдруг в этом замечании таится какой-то особый смысл? Пассажирка, приоткрыв глаза, увидела мужчину напротив. Он смотрел на нее. Она еще глубже засунула руки в карманы пальто, но как унять их дрожь? Наверно, даже со стороны заметно, что ее лихорадит, что она очень, очень больна… Так она и знала, что обязательно захворает, что у нее не хватит сил продержаться до конца. Когда сел этот мужчина? Уже давно… После Лиона или Дижона… А может, едет от самого Парижа… Теперь не припомнишь… Как трудно собраться с мыслями… Но ясно одно: достаточно задуматься хоть на секунду, и сразу поймешь, что, если женщина кашляет, дрожит в ознобе, значит, она простудилась. А если она простудилась, значат, вся промокла… А дальше уже нетрудно додуматься и до всего остального и даже понять, что она провела целую ночь в брезентовом свертке… Эх, некстати она заболела. Досадно, ни к чему. А может, эта болезнь и опасная — сразу видно, что не простой насморк.
