«Отставить тревогу, отставить тревогу!» — проквакала громкая связь. В конце концов из центрального поста пришла информация: это была ложная тревога.
«Что? Как это случилось?»
«Рулевой по ошибке нажал кнопку».
«Что за тупица это был?»
«Бенджамин».
Минута без слов, затем всеобщая ярость.
«Выбросить педика за борт».
«Ну, чтоб меня трахнули!»
«Как актриса сказала епископу».
«Кто просил тебя тыкать своим веслом?»
Всеобщий хор голосов: «Как актриса сказала епископу!»
Старшина был вне себя от злости. Он не сказал ни слова, но его глаза метали молнии. Счастье для рулевого, что он был вне досягаемости в боевой рубке. Даже Стармех выглядел так, будто хотел содрать шкуру с матроса заживо.
Старшины все еще давали выход своему негодованию, когда я взобрался обратно на свою койку.
«Легкомысленный сукин сын. Подождите, уж я до него доберусь!»
«Оставь немного для меня».
Раздалось громкое пуканье. Выглянув из-за занавески, я увидел Дориана, обмахивающего свои ягодицы. Он шуточно поклонился. «А теперь мой следующий номер…»
«Засунь себе туда носок! — запротестовал кто-то.
Реакция была неизбежной: «Как епископ сказал актрисе!»
***
Никто не говорил о политике в кают-компании, но даже в приватных разговорах Командир тотчас же реагировал на любую серьезную дискуссию сардоническим изгибом губ. Вопросы о целях и перспективах войны были абсолютным табу. Однако, я нисколько не сомневался, что эти вопросы — а не его личные проблемы — были тем, что завладевало Командиром во время его продолжительных молчаливых дневных размышлений.
Он как бы надевал на себя защитный камуфляж. Только иногда он снимал свою маску и отваживался на двусмысленное замечание, которое мимолетно приоткрывало его настоящую позицию.
Его антипатия к нацистской пропаганде становилась особенно очевидной, когда он сердился — а радиопередачи новостей почти всегда приводили его в ярость. «Они называют это обескровить грузоперевозки врага — уничтожая тоннаж его грузового флота. Тоннаж! Они говорят о добротных, мореходных судах. Их непотребная пропаганда делает из нас палачей, погубителей, мясников…»
Он редко проявлял интерес к грузам, которые подчас явно были более ценными для врага, чем суда, которые их перевозили. Суда были любовью всей жизни Старика. Они были одушевленными существами, обладавшими размеренно бившимися механическими сердцами. То, что он был вынужден уничтожать их, вызывало у него чувство отвращения.
Я часто размышлял, как он справлялся с неизбежным раздвоением свое личности. Казалось, что он свел все свои проблемы до общего знаменателя: уничтожай, чтобы не уничтожили тебя, склонись перед неизбежным — но он не проявлял никакой склонности облекать свои сантименты в длинный фразы.
Иногда мне хотелось выманить его из его скорлупы, предполагая, что он просто обманывает себя как все остальные — хотя и более утонченно, чем большинство — спросив, не большой ли это самообман — жить с верой, что все сомнения могут быть скрыты в концепции долга. Хотя в этом не было никакого смысла. Старик искусно избегал меня каждый раз. Все, что я мог сделать — это лучше изучить его предметы отвращения и аллергии.
Старший помощник и второй механик были для него постоянными источниками раздражения. У него шерсть вставала дыбом от педантичного упорства, с которым старший помощник обращался с ножом и вилкой, будто с хирургическими инструментами. Каждая консервированная сардинка подвергалась тщательному вскрытию. Вырезав с чрезвычайной тщательностью хребет, он упорно продолжал удалять все кусочки кожи до последнего, пока Командир наблюдал за вскрытием трупа рыбешки, вытаращив глаза и поджав губы.
Вторым любимым предметом для анатомического вскрытия после сардинок была разновидность крестьянских сосисок с исключительно тонкой кожицей, которая никак не хотела отделяться от содержимого. Старшему помощнику удавалось отделять лишь мельчайшие фрагменты кожи, потому что их сухая и сморщенная фактура была наделена сильнейшей способностью к адгезии. Все остальные поглощали эти сосиски целиком с кожей. Но только не старший помощник. После тщетных попыток с помощью ножа и вилки, которые казалось длились вечность, он заканчивал тем, что отсекал от них так много, что практически ничего не оставалось. Командир больше не мог сдержаться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Жаль, что у нас нет на борту собаки».
Но даже это было чересчур тонким замечанием для старшего помощника. Он взглянул на Командира безо всякого выражения и упрямо продолжал отсекать куски от своей сосиски.
Второй механик был настолько же неприятен Командиру из-за своей вульгарной ухмылки и напыщенных манер.
«Как твой дублер, Стармех?» — услышал я его вопрос. «Неважно, а?» Стармех просто пожал плечами и покачал головой. Это был жест, заимствованный у самого Старика.
«Давай, Стармех, послушаем наихудшее».
«Трудно сказать», — уклончиво ответил Стармех. «Его можно назвать нордическим типом».
«Довольно туповатый нордический тип, я бы сказал». Командир ухмыльнулся. «Как раз тот человек, который заменит тебя — идеальный материал для старшего механика». Он некоторое время поразмышлял. «Все, что меня ставит в тупик — это как нам удастся избавиться от него».
В этот момент появился второй механик. Я внимательно рассмотрел его: квадратная голова, голубые глаза — идеальная модель для иллюстрированного учебного пособия. Его неуклюжесть была прямой противоположностью кошачьей проворности нашего Стармеха.
Поскольку второй механик не нашел взаимопонимания в кают-компании, он проводил свое время в основном с старшинами. Командиру не нравились такие нарушения субординации и он косо смотрел, как тот исчезает в старшинской. Будучи нечувствительным, второй механик не замечал этого и жизнерадостно присоединялся к столу старшин каждый раз, когда позволяло место. Так что неудивительно, что атмосфера в кают-компании редко была непринужденной, когда старший помощник и второй механик присутствовали.
Разговоры оставались строго отвлеченными, а опасные темы избегались, но временами самоконтроль Командира давал осечку — как однажды за завтраком.
«Наши повелители и хозяева в Берлине кажется, заняты тем, какое бы еще новое прозвище выдумать для мистера Черчилля. Какой был его последний официальный титул, старого пирата? Ах да, припоминаю. Алкоголик, горький пьяница, паралитик… Должен сказать, что для пьяного в стельку паралитика он причиняет нам довольно много хлопот».
Старший помощник сидел на стуле, как шпагу проглотивши, с выражением упрямого непонимания на своем лице. Стармех принял свою обычную позу — обхватив обеими руками левое колено — и смотрел на точку между двух тарелок, как будто там могло в любой момент появиться откровение.
Наступило молчание, но Командир не мог остановиться.
«Черчилль пока еще не на коленях, и не скоро будет. Я не хотел бы думать о том, сколько его судов прорываются — прорываются как раз в этот момент, когда мы с вами сидим тут и бьем баклуши».
На него внезапно снизошло благодушие.
«Как насчет музыки? Быть может, наш бывший лидер гитлерюгенда будет так любезен и поставит пластинку?»
Хотя никто не посмотрел на старшего помощника, он покрылся румянцем и вскочил. Вслед ему Командир прокричал: «Давайте послушаем 'Типперери', если вы не возражаете».
Старший помощник вернулся, когда по лодке прозвучали вводные аккорды. Командир саркастически ухмыльнулся. «Я надеюсь, звукозапись не оскорбит вашей идеологической чувствительности, Номер Первый?» Он повернулся к нам остальным, высокопарно подняв палец. «Голос его хозяина — но не нашего!»[9]
***
Я сидел на палубе в носовом отсеке, подняв колени и прислонив голову к переборке. В носовом отсеке из-за запасных торпед попросту не было достаточно места, где можно было бы сидеть.
«Люди, борющиеся с жестокостью по отношению к животным, лучше бы нас посетили — тогда бы была потеха. Если бы кошкам или собакам пришлось бы укладываться спать здесь…»
