— Где же остальные?
Молчание.
— Лёша, где ребята?
Рябинин виновато потупился.
— Сегодня футбол, — услышала я тихий ответ. — «Спартак» — «ЦДКА».
— Так что же?
— Ну, матч будет в пять. Так на «Динамо» разве доберёшься… народу сколько… Вот и ушли с английского. А то бы опоздали…
На другой день я пришла в класс мрачнее тучи. Я сказала ребятам, что мне стыдно за них. Что их поступок — неуважение к школе, к Софье Алексеевне, ко мне, их классной руководительнице. Что они должны извиниться перед Софьей Алексеевной. И что больше такие вещи повторяться не должны. Никогда!
Они сидели притихшие, виноватые. Гай от имени всего класса извинился, пообещал, что «больше такого не будет».
И в самом деле, в дни матчей ребята больше не удирали из школы. Но легче не стало. Теперь они безустали гоняли мяч на школьном дворе: до и после уроков и даже в короткие перемены; не только в солнечные дни, но и в слякоть и в дождь. Они вбегали в класс в последнюю секунду, мокрые, красные, разгорячённые, кто с разбитой коленкой, а кто и с синяком под глазом. Ясно было: мысли их далеко, им прямо невмоготу решать длинные примеры на простые дроби или повторять правописание глаголов.
То и дело слышался жаркий шёпот:
— Какой ты судья! Такого судью самого судить надо!
— А такого вратаря только об столб стукнуть!
На перемене споры продолжались, и иной раз дело доходило чуть не до драки.
— Ты тоже хорош! — кричал Саша Воробейко. — Поставили вратарём, так стой, нечего к чужим воротам бегать голы забивать!
— Раз вы сами не можете, что ж делать? — ещё громче кричал в ответ Румянцев. — Вам забивают, а вы чего-то по сторонам зеваете!
— Потому и зеваем, что на свои пустые ворота оглядываемся, а вратаря нигде не видно!
Жаловались родители. Жаловались учителя.
— Ваши ребята, Марина Николаевна, обо всём на свете позабыли с этим футболом, — то и дело слышала я. — Дисциплина в пятом «В» хромает на обе ноги. Пора навести порядок.
Я выслушивала эти упрёки, чувствуя, что у меня горят уши. Возражать было нечего: футболом увлекалась поголовно вся школа, от первоклассников до выпускников (да и кое-кто из педагогов, кажется, был грешен). Но мой пятый «В» почему-то оказался самым неугомонным.
— Лёва, — говорила я в отчаянии, — что же это такое?
Мой надёжный друг и помощник учился, теперь в десятом классе и мог уже не быть нашим пионервожатым, но он остался с нами, и я, как и в прошлом году, во всём с ним советовалась.
А Лёва, несмотря на свои очки и давнишнее пристрастие к шахматам, отлично знал, что такое футбол для мальчишеской души. И он произнёс магические слова:
— Футбольная команда!
Мы сказали ребятам: «Давайте создадим свою футбольную команду!»
В самом деле, какое удовольствие целыми днями гонять мяч каждый раз с другими игроками, не соблюдая по-настоящему правил, играть урывками, без системы, без плана! Нет, так ничему не научишься. Футбол — игра серьёзная, для неё нужны не только крепкие ноги, но и голова на плечах.
Это было бурное собрание. Да, команду, команду немедленно! Капитан — Гай. Полузащита? Кто лучше — Ильинский или Румянцев? А вратарь? Самое главное — вратарь!
После того как всё было установлено, мы решили:
1. Играть раз в неделю, по средам. 2. Предложить организовать футбольные команды в других классах, вызвать их на соревнование. 3. В другие дни — про футбол не думать.
Было у нас одно жёсткое условие: если сегодня из-за футбола ты не успел приготовить уроки, завтра же выбываешь из команды. Это правило свято соблюдалось. За нарушение его были исключены из команды Ильинский и Выручка.
Ребята больше не приходили в класс разгорячённые и потные, не вели бесконечных разговоров о футболе на уроках.
А играть они стали лучше. И, может, это покажется забавным, но мне было очень приятно, что первое место по футболу среди пятых — седьмых классов завоевал наш пятый «В».
Едва мы ввели в какое-то русло футбольную горячку, как вспыхнула другая «эпидемия». Во время перемены около моего класса стали раздаваться оглушительные выстрелы, происхождение которых никто не мог объяснить. Я несколько раз спрашивала ребят — они отмалчивались. Учителя жаловались, что иногда стрельба вспыхивала даже на уроках. Внезапно раздавался оглушительный треск — и снова мёртвая тишина да невозмутимые лица ребят.
И однажды я сказала:
— С завтрашнего дня вы не будете ходить в тир. Раз вы устроили стрельбище в школе, то и хватит с вас этого.
Надо сказать, что в тир ребята ходили с восторгом (их водил туда военный руководитель). Они упражнялись в стрельбе, готовились к соревнованиям — словом, увлекались этим делом. И вдруг: не пойдёте больше на стрельбище!
На другой день я вошла в класс. Ребята встали.
— Здравствуйте. Садитесь!
Все продолжали стоять.
— Вы собираетесь заниматься стоя? — удивилась я.
— Марина Николаевна! — услышала я голос Гая. — Мы не будем больше стрелять в школе, разрешите нам ходить в тир.
— Хорошо. Но кто же стрелял? Я не хочу, чтоб один из вас говорил про другого, пусть скажет тот, кто виноват.
Было несколько секунд нерешительного молчания, и к доске вышел Володя Румянцев.
— Это я стрелял, — сказал он.
— Как же ты это делал?
И тут все стали хором объяснять:
— Марина Николаевна, это очень просто, посмотрите: вот катушка — видите отверстие? — сюда надо насыпать серы, а потом…
Я внимательно выслушала, из вежливости повертела в руках катушку, доставившую нам столько хлопот, и положила к себе в портфель. Ребята проводили её грустным, сожалеющим взглядом.
Живой учебник
— Марина Николаевна, а как стреляет катушка, которую вы у Румянцева взяли? Покажите, пожалуйста, — просит Галя.
— Зачем тебе?
— Я нашим девочкам покажу.
— Только этого не хватало! Ты лучше скажи, почему v тебя щёки и нос в чернилах?
— Это я думала над задачкой…
Галя для меня — живой учебник педагогики. В этом году у неё другая учительница — Евгения Павловна. Я с нею не знакома, как не была знакома и с прошлогодней учительницей Зинаидой Павловной, но ясно представляю обеих, и даже не столько по Галиным рассказам, сколько по её новому отношению к школе.
— Воскресенье кончилось! Воскресенье кончилось! — кричит она по утрам каждый понедельник. — Я иду в школу! Я иду в школу!
Ничего похожего не было прошлой зимой, когда Галя нетерпеливо ждала воскресенья, а в понедельник утром ни за что не хотела просыпаться.
— Марина Николаевна, вот поглядите, — рассуждает она. — В прошлом году у меня всё были тройки, четвёрок совсем немножко. А сейчас четвёрки и пятёрки.
— Почему же это?
— Евгения Павловна очень хорошая. Знаете, она обо всех так заботится, всегда огорчается, если кто болен. И у неё очень много улыбок. Когда девочки с ней прощаются, она каждой улыбается — на всех хватает и ещё остаётся, правда!
В другой раз Галя рассказывает:
— Моя соседка Сёмина Таня потеряла свою ручку и говорит: «Это ты взяла!» Я ей отвечаю: «Чем на меня говорить, поищи получше». Она поискала и нашла под партой и всё равно мне говорит: «Это ты взяла, а потом бросила!» А Евгения Павловна услыхала и даже закричала на неё. Она знаете как сказала? «Как ты смеешь оскорблять человека!»
И я невольно подумала: как это неверно, как неправильно — проучиться четыре года в Москве и не знать таких московских учителей, как та же Наталья Андреевна или нынешняя Галина учительница Евгения Павловна!
Можно ли представить себе студента-медика, который не знал бы имён Бурденко или Вишневского! Студента архитектурного вуза, не знакомого с лучшими образцами старого и современного московского зодчества! Ученика художественного училища, который ни разу не побывал в Третьяковской галлерее! Студента театральной студии, который не перевидал бы лучших актёров столицы!
А мы, студенты педагогического вуза, видели только тех учителей, которые работали в школе, где мы проводили свою педагогическую практику, да и то подчас вскользь, случайно. В вузе мы упустили возможность узнать людей, которые всего убедительнее могли показать нам, что такое педагог и его работа.
«Ты больше не мой ученик»
Среди новичков у меня был один, по фамилии Лукарев. Он быстро сошёлся с ребятами, стал своим в классе. В перемены он почти всегда оказывался в центре шумного, смеющегося кружка: что-то громко рассказывал, мяукал, кричал петухом (это у него получалось артистически). На уроках он гримасничал, передразнивая кого-нибудь из ребят, а то и учителя. Выходило похоже, ребята фыркали, и Лукарев в такие минуты, видимо, чувствовал себя героем. Сам он при этом никогда не смеялся, лишь изредка улыбался какой-то быстрой, короткой улыбкой. Большой, подвижной рот казался чужим на его худом лице.
