«Верующий ли вы человек?» - этот вопрос кажется мне абсурдным. Глупо отвечать на вопрос: «Вы верите, что земля круглая?» - «Да, верю». Еще глупее отвечать на вопрос «Вы верите, что есть внеземные цивилизации?» - «Нет, не верю». Я бы спрашивал так: «Живете вы, радуясь?»
БОГ
Итак, что мы знаем о заявленной теме - о Боге? Во-первых, мы знаем, что ничего не знаем о Боге, кроме разве того только, что о Нем говорят. Во-вторых, мы знаем десятки, если не сотни «доказательств» существования Бога, впрочем, число «доказательств», опровергающих Его существование, возможно, даже более внушительно. В-третьих, мы знаем, что никакое «доказательство» само по себе не способно заставить нас уверовать, равно как и наоборот: нет такого «доказательства», которое бы заставило нас разувериться в существовании Бога, если мы в это существование верим. Какие из всего этого можно сделать выводы?
Во- первых, никакие наши знания сами по себе к делу веры не имеют никакого отношения, а вера - имплицитно иррациональна. Во-вторых, вера есть то, что можно было бы назвать «религиозным чувством», однако поскольку в «массовом сознании» бродят различные религиозные учения, то во внутреннем психологическом пространстве индивида данное «религиозное чувство» называется не иначе как «Бог в моей жизни». В-третьих, и это самое печальное, поскольку наши мысли - это наши мысли, то Бог, о котором думают, Богом не является.
Все начинается с «религиозного опыта», точнее говоря, даже не с религиозного, а просто с «опыта» - ощущения, некоего психологического состояния, истинные причины которого (как, впрочем, и большинства других наших психологических состояний) нам неведомы - это означаемое (значение), то, что будет означено (названо). Но человек - это существо, страшащееся неизвестности более чего бы то ни было. Преуспевшее в объяснениях это существо мириться с подобным положением дел не способно. «Все может быть объяснено!» - вот наш девиз, чем-то очень напоминающий аутотрениг невротика, страдающего комплексом неполноценности.
При этом, что поразительно, мы, например, столько знаем о геноме человека, что дальше, кажется, некуда, но ведь мы не можем понять элементарнейшей вещи, а именно: как из этой примитивной, по сути, цепочки нуклеотидов, из этой неживой материи (!) появляется то, что является жизнью, причем во всей ее сложности и многогранности. О Боге же мы знаем гораздо меньше, нежели о геноме (если вообще хоть что-нибудь о Нем знаем), однако же пребываем в полном удовлетворении от собственных объяснений о малейшем жизненном явлении, увязывая его с «Божественным промыслом» и еще бог знает чем. Как такое возможно?!
Ответ, к сожалению, слишком прост и незамысловат, чтобы можно было говорить о нем вслух, не краснея. Психическая организация неизменно стремится к стабильности, которую, впрочем, сама же с завидным постоянством и нарушает. Поэтому если происходит что-то (и с нами, в нас, в том числе), что нарушает виртуальную стабильность нашего виртуального же психического бытия, то включаются примитивные механизмы защиты, призванные восстановить нарушенный баланс, закрывая «белые пятна» другими «белыми пятнами», которые, впрочем, кажутся нам «цветными», - это слова.
Именно с этой целью - виртуального спасения от виртуальной катастрофы - нами и используются объяснения, начинающиеся с элементарных называний (означений) и заканчивающихся стройными теориями (компиляциями означающих). Причем объяснение - как простое (означение), так и сложное (теория, концепция, традиция) - может быть абсолютно нелепым, ни на чем не основанным, просто абсурдным; но ради стабильности, ради чувства определенности мы согласимся с ним не моргнув глазом. Ситуация с «религиозным опытом» именно такова.
Впрочем, во всем этом таится и ужасная каверза, поскольку, как известно, сказал «А» - придется говорить и «Б»; сознание одним называнием неизвестного утолить свою жажду к «определенности» не может. Однако создание любой теории, любой системы, где множество означающих сплетаются в единую сеть взаимопоясняющих понятий, всегда есть создание новой реальности, реальности виртуальной, но это никогда не реальность первичная, и даже не ее отражение, но лишь отображение - искаженное, если не сказать изуродованное.
С тем чтобы придать этому отображению хоть сколько-нибудь достойную форму, мы готовы пойти на любые допущения, додумывая фактически любые недостающие, как нам кажется, детали, элементы, кусочки нарождающейся картины. Именно такова религия, растущая как на дрожжах из идеи Бога; религия, которая начинается с элементарного психического акта произвольного означивания означающего и заканчивающаяся жесткими определениями и инструкциями, адресованными верующему.
Здесь мы видим, как созидается здание языка - последовательно, неутомимо, изощренно. От своего закладного камня оно получает название - религия; и, претендуя на то, чтобы быть «пространством Бога», оно не способно даже разместиться в этом пространстве, поскольку само это пространство, если, конечно, мы допускаем его существование, раскинулось от края до края - под, над, вокруг этого здания, но никак не в нем и уж никак им не являясь. Мы ничего не узнали с помощью языка о Боге, нам с помощью него рассказали о «Нем».
Однако жесткая связка - означаемое-означающее придает этой конструкции необыкновенную устойчивость, субъективно выражающуюся в чувстве уверенности, или, проще говоря, веры. Эта связка - суть, некое подобие цемента, скрепляющего отдельные камни в огромную стену, однако же, разбив скалу на множество камней, мы лишили себя горной вершины. За возникшей стеной, быть может, удобно, однако это не прежний величественный монолит, который существовал до сих пор, не пытаясь быть удобным, но будучи настоящим.
О пространстве Бога можно, видимо, говорить, двумя способами: или как это делал Спиноза, обличая в царственные одежды этого термина всякое наблюдаемое нами движение бытия, или же никак, т. е. молчанием. Поскольку же все, что будет получено нами в первом случае есть часть, а не целое, я не думаю, что было бы резонным вообще говорить о Боге. Кроме того, все, что будет сказано в первом случае, коснется только того, что наблюдаемо (в том или ином смысле), а наблюдение имплицитно содержит в себе наблюдающего; следовательно, все, что мы можем сказать о Боге, будет так или иначе рассказом о гуманоиде, но «я» - это фикция.
Говоря о Боге, мы уничтожаем Бога; Бог будет там, где не будет того, что мы считаем «я», а «я» - суть, первое слово, с которого начинается «осмысленный» язык. Круг замкнулся, и, видимо, единственный выход из этого круга - молчание. Удастся ли нам наше «молчание»? Вероятно, это возможно, но лишь в том случае, если мы научимся так пользоваться языком, что вершиной этого умения будет подлинное Молчание.
ПРИКОСНОВЕНИЕ САМОУБИЙСТВА
Есть в нашей с вами жизни два феномена, которые бы следовало рассмотреть как некие противопоставленные друг другу экстремумы, создающие линию, а точнее говоря, границы пространства, в пределах которого расположилось наше индивидуальное бытие, жизнь каждого из нас. Странно ли прозвучат эти экстремумы: самоубийство и прикосновение? Я думаю, что странно. Но подобное сопоставление только при поверхностном взгляде кажется парадоксальным, если же мы внимательно вглядываемся в сущность того и другого феномена - в отчаянную абсурдность самоубийства и животворящую сущность прикосновения, то мы не можем не заметить - вся наша жизнь, к великому сожалению, лежит между ними. И продиктовано это «великое сожаление» тем, что лежать бы ей - нашей жизни - не между, а в одной только точке прикосновения, и было бы нам даровано самое настоящее, вечное блаженство, в поисках которого мы стоптали самих себя.
И самоубийство, и прикосновение - те «позиции», где жизнь столбит свою действительность, но если в первом случае этот ее шаг - суть болезненная конвульсия, то во втором случае - ее нарождение. Самоубийство - это то, чем мы расплачиваемся за идею собственной индивидуальности, приятно ощущать себя субъектом, противопоставленным миру, но это ощущение при определенных обстоятельствах может потребовать непомерную плату - доказательство, заключающееся в реализации «права на добровольную смерть». Прикосновение - это то, что режет по живому идею индивидуальности человеческого субъекта (если здесь, конечно, может быть применена такая формулировка - «по живому»), здесь мы растворяемся в другом субъекте (или даже объекте), сливаясь с ним на абсолютно паритетных началах, ведь «площади» нашего соприкосновения, а потому и само наше сообщение себя друг другу здесь всегда одинаковы. В этой паритетности, удивительно уважительном равноправии, впрочем, я и усматриваю эманацию подлинной индивидуальности. Но обо всем по порядку…
Самоубийство - это «общественно значимый протест», им я сообщаю свое «неприкосновенное право вершить собственную судьбу», не сообразуясь с мнением окружающих. Двигаться наперекор требуемому от тебя поведению, двигаться по линии, прочерченной твоей собственной «правдой», соответствующей прочувствованной тобой «истине», - значит проявить собственную индивидуальность, ощутить самого себя, свою целостность, не идентификацию себя, но свою идентичность. Это, если прочувствовать весь пафос этого события, суть способ, адресованный самому себе, заставить себя уважать собственное «я», почувствовать собственную жизнь, пусть и на острие в какой-то момент, но ощутить - «я есмь!» Удивительно, но таковы законы работы этого психического механизма: миллионы людей ощущают самоубийство как свою «собственную истину», как проявление своей подлинной индивидуальности, своей исключительности. Миллионы людей… Правда, нелепо? Правда, ведь это языковая игра.
