Я отрицательно покачал головой. Мой главный враг — император Франции Наполеон Бонапарт — был жив, а значит, умирать мне было рано.
Долли явно была удивлена, увидев меня на пороге. Ее круглое личико вытянулось, она взмахнула угольно-черными ресницами и осведомилась:
— С ума сошел? Тебя не должны здесь видеть!
— Ты одна? — спросил я.
— Одна, — служанка невольно сделала шаг назад под моим натиском. — Но что тебе здесь…
Долг платежом красен. Я не дал ей договорить: я поступил с ней точь-в-точь как она со мной при первом нашем свидании. Я порывисто прижал Долли к себе и со страстью, на которую только был способен, поцеловал ее в пухлые вишневые губы.
— Однако, — прошептала она, отстраняясь.
— Я думал о тебе, — сконфуженно пробормотал я, ухитрившись покраснеть, как помидор. — Я всю ночь не мог заснуть… И вот, решился прийти. Вскоре, как только я убью мужа маркизы, мне придется уехать из Парижа. Исчезнуть навсегда. И мы с тобой можем больше не увидеться. Эта мысль привела меня в отчаяние.
— И что же ты хочешь? — нетерпеливо спросила она.
Я подумал, не бухнуться ли перед ней на колени — очень уж авантажная вышла бы сцена, но решил не переигрывать.
— Я хочу, чтобы ты поехала со мной. У меня есть кое-какие сбережения. Немного, но на домик в Ницце вполне хватит.
— Бедный ты мой, — рассмеялась она. — Никогда бы не подумала, что наемные убийцы такие сентиментальные.
Поднялась на цыпочки, обвила руками мою шею и добавила шепотом:
— И что глаза у них бывают такими потрясающе печальными…
Я подсыпал ей в бокал сонный порошок. Этими порошками меня регулярно снабжал пожилой еврей-аптекарь с улицы Пасси.
Отыскать ключ от генеральского кабинета оказалось до смешного просто: достаточно было выдвинуть верхний ящик трюмо. Да, конспираторы из дам-заговорщиц неважные. Я положил ключ в левый карман, потому что в правом лежал заряженный пистолет. Долли пробормотала что-то в полусне и перевернулась на другой бок. Я посмотрел на ее розовые пятки и снова, против воли, почувствовал желание. Идиотизм, учитывая ситуацию. Я поправил на служанке одеяло и тихонько выскользнул из комнаты.
…На столе в кабинете горела лампа под зеленым абажуром. Свет был неровный и приглушенный, отчего углы комнаты тонули в темноте. Ключ в замке повернулся бесшумно, но половица у самой двери поприветствовала меня радостным щенячьим повизгиванием и сидевший за столом человек обернулся на звук. Я поднял пистолет и негромко сказал:
— Постарайтесь не делать резких движений, ваше превосходительство. Мне терять нечего.
До этого момента я видел генерала Ординера дважды: в Эттенхейме, когда он требовательно постучал в дверь дома герцога, и здесь, в Париже, в этом самом кабинете, куда я проник под видом служащего мебельного магазина. Не так уж много времени прошло…
— Кто вы? — скорее недовольно, чем испуганно спросил генерал. — Что вам угодно? Денег? Забирайте и уходите.
Я улыбнулся. Лопар перед смертью, помнится, спрашивал, нет ли у меня выпивки, генерал брезгливо швыряет подачку, его любящая жена мадам Летиция нанимает меня на грязную работу за несчастные три сотни ливров… Положительно, никто в этом городе не желает принимать меня всерьез.
— Я пришел не грабить. Мне нужно спросить вас кое о чем, — проговорил я.
Генерал удивленно поднял брови.
— Скажите, за что был казнен принц де Конде? Я имею в виду подлинную причину, а не ту, о которой трубили газеты. Он ведь не участвовал ни в каком заговоре, верно?
Вот теперь я увидел, как он побледнел. Впрочем, такой эффект мог породить и свет от лампы.
— Ваше лицо мне знакомо, — вдруг сказал Ординер.
— Эттенхейм, — напомнил я. — Март 1804 года.
— Да, да… — он не удивился. — Вам тогда удалось скрыться, хотя я послал людей в погоню. У вас ведь, кажется, была сообщница?
— Ее убили ваши драгуны, — я с трудом сглотнул слюну. — Скажите, что вы сделали с графиней Шарлоттой?
— Она погибла при попытке к бегству. Все получилось довольно глупо: на повороте карета накренилась, дверца распахнулась, герцог крикнул: «Беги!» Графиня выскочила наружу… Даже не выскочила, а, скорее, выпала. И побежала. Мои люди были вынуждены открыть огонь. Прискорбный случай. Их нельзя винить: они исполняли свой долг.
— За что был арестован герцог? — дрожащим от ярости голосом спросил я. — Кому во Франции он помешал? И был ли это арест — вы ведь действовали тайком, на территории чужого государства… Кто дал вам право? — я задохнулся. — Вы… Вы убийца, господин генерал! Гнусный, подлый убийца! Гореть вам в аду.
Он помолчал. Поднялся из-за стола — тяжело, по-стариковски, наплевав на пистолет, по-прежнему нацеленный ему в грудь, шагнул к резному шкафчику с дверцами из темного стекла, открыл, достал маленькую серебряную рюмку, плеснул вина из пузатой бутылки («вам не предлагаю, уж не взыщите»), опрокинул залпом…
— Не могу припомнить вашего имени. Старею, наверное, память стала ни к черту… Убийца, говорите? — он посмотрел куда-то мимо меня, сквозь меня. — Я военный человек, сударь. Я выполняю приказ. И действую во благо Франции.
— Для блага Франции была необходима смерть герцога?
— Франции, — раздельно произнес Ординер, глядя мне прямо в глаза, — необходимо единство. Необходима сплоченность перед лицом врага.
Сумасшедший, подумал я. Как же я раньше не распознал в нем сумасшедшего — стоило только повнимательнее присмотреться к его глазам — черным, бездонным, занятым одними лишь зрачками. Генерал, свихнувшийся на войне от самой войны и сделавший войну своим богом…
— Война с Англией неизбежна, — подтвердил Ординер мои мысли. — Скажу больше, месье, она уже началась. Самое страшное, месье, это отсутствие в нас единства. Вспомните первые дни революции, когда простые люди, с одними лишь палками, булыжниками и трехцветными знаменами, шли на штыки и жерла пушек. Гибли, но шли — и Бурбоны выкатились из страны к чертовой матери. Вспомните, с каким восторгом народ встречал Бонапарта, вернувшегося из Египта — весь Париж вышел на улицы. Женщины прорывались сквозь полицейские кордоны, чтобы поближе взглянуть на Наполеона, хотя бы кончиками пальцев коснуться его мундира… Его забрасывали цветами, в честь него слагали гимны — а ведь там, в Египте, он потерпел поражение. Сокрушительное поражение: фактически он потерял там армию.
Ординер помолчал.
— Однажды, в Северной Италии, мы волокли на себе пушку через перевал Монтегю… Лошадей у нас не осталось: одна пала от натуги и голода, а вторая сорвалась в пропасть. Для нас не было ничего важнее в мире этой пушки, она должна была стрелять по Милану, поддерживая огнем нашу пехоту… Мы свезли орудие вниз, и я потерял сознание от перенапряжения. А когда открыл глаза — надо мной на коленях стоял Наполеон. Он трепал меня по щеке, которая ничего не чувствовала, потому что я отморозил ее. Ноги тоже потеряли чувствительность — они были точно две колодки, черт побери… И все же я попытался подняться. И просипел: «Лейтенант Ординер, ваше превосходительство, Лилльский уланский полк…» «Отдыхайте, майор, — сказал он. — Вы отлично поработали сегодня». — «Вы ошиблись, ваше превосходительство, я лейтенант…» «Майор, — повторил Бонапарт. — И запомните, я никогда не ошибаюсь». Потом он протянул руку своему ординарцу за медалью для меня, но медали закончились, и тогда Наполеон снял с себя крест и прицепил мне на мундир… Точнее, на то, что осталось от мундира. Вот сюда, — Ординер отвернулся от окна и ткнул себя в левую сторону груди. — Вот сюда… А потом сказал лекарю: «Поднимите на ноги этого храбреца. Такие люди нужны мне…» Кабы он этого не сказал, может, я бы и не поднялся: ноги-то у меня были отморожены. Знаете, я готов был отдать за него жизнь. Мы все были готовы. Его приказ звучал, как голос Судьбы. Жажда славы мучила нас, собачья преданность — ничто в сравнении с тем, что распирало нас изнутри… Так было, сударь, можете мне поверить. И — это ушло. Устои пошатнулись, пришло неверие, начался разброд, и это — накануне большой войны!
И тогда Наполеон сделал то, что изменило все и сразу. Его имя народ отождествлял с республикой, с лозунгом «Свобода, равенство, братство» — значит, нужно было показать народу, что Наполеон Бонапарт — это и есть республика. Что все остается по-прежнему. Что принц королевской крови, стоящий во главе заговора против республики, может быть расстрелян во рву — так же, как самый обыкновенный преступник.
— Но принц не был преступником, — с отчаянием сказал я.
— К черту! — рявкнул Ординер. — Как вы не поймете, что это было неважно. Он был Бурбоном — и поэтому должен был умереть. Умереть, чтобы Франция выстояла. Чтобы народ вновь поверил в своего вождя и пошел за ним.
