Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что варвар прав: его одеяния обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.
Конан времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он — делал;он всегда был в движении; жизнь была в нем, и жизнь была — он сам.
Варвар не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего — противно. Но об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе…
Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.
Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, киммериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.
Глава третья. Знакомство
Солнце палило так, словно желало весь Шем сжечь дотла. Конан, чей черный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из нее нечто вроде тюрбана — он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди — казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но киммериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха — родная сестра голода — была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.
Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Асгалуна, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.
Конан пришпорил коня. От жары оба размякли; сон — тяжелый, тягучий — сковывал веки, запутывал мысли, и варвар, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.
Плата за въезд в Асгалун была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали ее стражники строгие, норовящие взять с гостя — богатого купца ли, бедного путника ли, все равно — еще сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но киммериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Конан и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и наказал ее сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.
Таверну «Толстяк Шаккон» варвар заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам ее, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой — огромными животами они касались друг друга; зазывала — чернявый оборванный мальчишка — пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.
Конан дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.
Посетителей здесь было мало. Пара заезжих — белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.
Киммериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.
Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.
Конан набросился на мясо с энтузиазмом голодного варвара — рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч киммерийца; заглянул на огонек еще один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Конаном, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо намереваясь подкрепить силы за их счет.
Варвар, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие — сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели, — Конана вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей — разве что на девиц.
Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей варвара. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал ее в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри ее трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая, как деревенский коваль, матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу киммерийца, видимо предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.
