вернуться в родной край…
Я смотрел ей в глаза и видел, что Саломее нестерпимо больно. Она оставила домик в Палемонасе, рассталась с мужем, угодила в страшный вихрь войны, и никто не знает, куда унесет ее с сыном этот вихрь.
В первые же дни в Москве Саломея нашла тихий уголок в Постпредстве за не занятым никем столом. Она давала сыну бумагу и карандаш, которым он проворно чертил удивительно правильные круги и рисовал взрывающиеся бомбы и самолеты, сама же поэтесса что-то писала в блокноте. Это еще не были стихи. Ошеломляющий гром войны и людское горе еще не превратились в волнующие образы. Она делала то необходимое дело, которым были заняты и мы, — переводила для наших радиопередач сводки Совинформбюро, самые интересные статьи советских писателей из центральной печати, в том числе и статью Янки Купалы. Все чаще начали появляться в печати выступления Алексея Толстого, Николая Тихонова, Евгения Петрова, Ильи Эренбурга, Александра Корнейчука, Ванды Василевской и других видных советских писателей, стихи Алексея Суркова, Николая Тихонова, Константина Симонова, Веры Инбер, Ольги Берггольц и многих других поэтов. По радио передавали военные песни, и больше других будоражила всех «Священная война»:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, — Идет война народная, Священная война…
БОМБЫ ПАДАЮТ НА ГОРОД
Прошло двенадцать дней, которые казались невероятно долгими. Первые дни, недели войны… Однажды утром вся Москва, вся страна, весь мир услышали голос, который ждали давно. Впервые во время войны выступил Сталин.
Было утро 3 июля. Громкоговорители доносили негромко произносимые слова, которые говорил явно усталый человек. Несколько раз было слышно, как он наливал и пил воду. Но каждое слово, сказанное с грузинским акцентом, все слушали с большим вниманием.
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! — с необыкновенной теплотой, не так, как всегда, говорил он. — Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Сталин открыто, ничего не стараясь скрывать, рассказал о коварном нападении, о героическом сопротивлении Красной Армии. Он сказал, что гитлеровские армии уже оккупировали Литву, значительную часть Латвии, запад Белоруссии и часть Западной Украины. «Над нашей Родиной нависла серьезная опасность», — безжалостную и жестокую правду констатировал тихий голос.
Дальше он говорил о том, что на защиту Родины поднимается весь советский народ, что враг жесток и неумолим, что его цель — захват наших земель, нашего хлеба и нефти, восстановление власти помещиков, царизма, уничтожение национальной культуры советских народов, превращение их в рабов немецких князей и баронов… Сталин призывал перестроить всю работу страны на военный лад, организовать всестороннюю помощь Красной Армии, начинать широчайшую партизанскую войну, безжалостную борьбу с дезертирами, паникерами, шпионами и диверсантами. При вынужденном отходе армии надо стараться увезти все ценное имущество, а то, что нельзя увезти, — уничтожить, чтобы не оставить врагу.
Речь кончалась волнующими словами:
«Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение…
Все силы народа — на разгром врага!
Вперед, за нашу победу!»
Я думаю, что не преувеличу, сказав, что речь Сталина (она сразу же появилась во всех газетах и много раз передавалась по радио на разных языках, в том числе и по-литовски) произвела гигантское впечатление на население нашей страны.
«Правда была горькой, но она была наконец сказана, — уже после войны в своем романе «Живые и мертвые» писал об этой речи Константин Симонов. — И с ней прочней стоялось на земле…»
В той же книге Симонов метко пишет:
«Его (Сталина) любили по-разному: беззаветно и с оговорками, и любуясь, и побаиваясь; иногда даже не любили. Но в его мужестве и железной воле не сомневался никто. А как раз эти два качества и казались сейчас необходимее всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны».
Положение бесконечно тяжелое, но мы — победим. Так думали тогда и мы, литовцы, оказавшиеся в Москве.
А наших в Москве стало появляться все больше. Отступившие из Каунаса руководящие работники республики — Антанас Снечкус, Юстас Палецкис, Мечис Гедвилас, Казис Прейкшас, Адомас-Мескупас и другие — через Зарасай и Даугавпилс, тем же путем, что и Саломея Нерис, приехали в Москву и тоже остановились в Постпредстве. Чуть позднее появился Александрас Гузявичюс.
Приехал председатель Радикомитета Литвы Юозас Банайтис{111}, прибыл редактор газеты «Тарибу Лиетува» Йонас Шимкус. Они могли наладить литовские радиопередачи из Москвы гораздо лучше, чем мы с Гирой. Наша работа, что ни говори, была «любительской». Теперь число передач увеличилось, для них уделяли больше времени, да и содержание их стало более разнообразным. Прибывшие рассказывали об изобиловавшей опасностями дороге от Каунаса до Москвы, о налетах немецкой авиации на шоссе Каунас — Зарасай, о гибели одного из самых благородных людей, каких я знал, — Пиюса Гловацкаса. Пиюс Гловацкас оказал влияние на меня, когда я учился во втором классе Мариямпольской гимназии. Позднее он долгие годы провел в тюрьмах буржуазной Литвы. Он вышел из заключения по амнистии еще летом 1939 года; во время Народного правительства работал вместе с Винцасом Креве в Министерстве иностранных дел, потом был назначен председателем Государственной плановой комиссии. Когда я снова встретился после долгих лет с Пиюсом Гловацкасом, — он, как и в юности, казался серьезным, ласковым, но волевым человеком. Когда я напомнил ему о мариямпольских временах и доме барышни Пликюте, где его полемика с атейтининками во мне вызвала настоящий внутренний переворот,
