Рустам из Мазандерана едет,
Зейн Мульк из Исфахана едет… Сразу понятно, кто едет, откуда…
И все же, похоже, этот Омар — человек вредоносный. Ядовитый. Понаторел, должно быть, при хакане в хитрой придворной возне. Иначе бы как он попал в Исфахан? Там, в Заречье, лукавый народ. Берегись, Абдаллах! Он, конечно, уже в пути замыслил худое. Оттеснит, отнимет хлеб. И откуда на нашу голову эти молодые и хваткие?
О боже! Столько терпеть. Угождать султану. Визирю. Ублаготворять их родичей, даже слуг. Трепетать под их глазами, с глупой усмешкой сносить их злые насмешки. Быть вечно в страхе на собраниях (хлеб в глотку не лезет!), — а вдруг повелитель потребует сказать экспромтом стих, подобающий случаю? И потому день-деньской держать наготове мозг, как натянутый лук, тупея от неослабного напряжения. Ради чего? Ради места. И — хлоп! — его потерять?
…Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.
Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:
— Весь Нишапур с округой принадлежит тебе…
"Ого! Так сразу?
Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду — касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха".
Но — каково? — Омар ответил простодушно:
— Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.
"Хитер! Цену себе набивает".
— Идет, — кивнул визирь одобрительно. — Из доходов того же Нишапура будешь получать… десять тысяч динаров. Доволен?
"А я получаю тысячу двести…"
— Да благословит тебя аллах, — поклонился Омар. — Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги — ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?
— Кто иктадар?
— Бей Рысбек.
— А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.
"Пропал! — возликовал Абдаллах. — Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя… ведь это — Рысбек!"
— Пишет ли наш одаренный друг касыды? — с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.
— Нет.
— Почему?
"И верно — почему? — подумал Омар удивленно. — Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но…"
Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.
— Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь… спокойную, холодную кровь, ум же — этакий… восторженно-пьлкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.
— Чем же тогда, — поразился "эмир поэтов", — наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? "Чем? — хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный. — Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела".
Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:
— Разве цветистое пустословие — единственное средство заслужить чью-то благосклонность?
— Воспеть достоинства царя — пустословие?! — Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел — и молчал. Молчал — и слушал.
— Нет, если есть, — вздохнул Омар.
— Что?!
— Достоинства.
Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.
— Но царь… уже по рождению… тень аллаха… и нам надлежит… так испокон веков у нас заведено…
Омар — сухо:
— И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.
Через час "эмир поэтов", весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:
— Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.
— Э-э… — только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.
— Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.
— Э-э. Знал бы… еще тогда…
— Теперь не тронешь! У него великий покровитель. Сам великий визирь.
— Э-э. Сам Низам? — Туркмен со скорбью оглядел свое огромное брюхо. — Как же быть? — спросил он плачуще. — Опять на лошадь? Я и не залезу уже на нее. Нет, нет! Пойду к визирю. Пусть я сам для войны непригоден, зато у меня триста сабель. Откажут в икте — обижусь, уйду в Бухару.
Поэт — удовлетворенно: "Вот и ты, болтун, у меня на аркане".
— Помоги встать, — прохрипел Рысбек. — Сейчас же пойду к визирю. К султану пойду! Пусть только откажут в икте…
Султан и визирь вдвоем, без посторонних, в эту минуту как раз говорили о нем.
— Сей жирный людоед, — негодовал визирь, — до нищеты довел родителей Омара, выпил из них всю кровь! Держатель икты должен знать, что ничего, сверх законной подати, взимать с пожалования не может. И ту брать по-хорошему. Я об этом пишу в своей "Книге управления". На жизнь кормильца, его здоровье, жилье, жену и детей иктадар не имеет права! Если же он превышает власть, его следует укротить, икту отобрать, самого — наказать. Что должно послужить назидательным примером для других. Сколько средств уходит в их утробу, — средств, которые иначе поступали бы в твою казну.
— Расбек затаит обиду, — осторожно заметил султан.
— И пусть! Что у него за душой, кроме былых, весьма сомнительных, боевых заслуг?
— Я, царь, не должен о них забывать, — вздохнул Меликшах. — А триста сабель? И сто раз по триста других, таких же разжиревших, бесполезных иктадаров? Возропщут.
Визирь, подумав, усмехнулся:
— Ну, что ж. Дадим ему другую икту.
— Где, какую?
— Есть у меня на примете одно селение. Это Бойре, тут, близко, на речном берегу. Честно сказать, оно — пропащее, вовсе нищее. Камень сплошной, ни садов, ни полей. Жители режут лозу и камыш, плетут корзины, циновки. Но, какой ни есть, все же доход. Рысбек и без того дороден. Не отощает.
— Хорошо. Но я уйду. Ты сам разговаривай с ним. "Кто-то уже успел шепнуть, — догадался Низам, когда к нему, пыхтя и отдуваясь, ввалился заплывший салом иктадар. — Это Бурхани. Что делать с проклятыми болтунами? Э, разве мы не сами их развели…"
— Несчастный! — вскричал визирь, терпеливо выслушав Рысбека. — Кто, какой безмозглый ишак сказал тебе, что царь способен обидеть верного слугу? А? Царь, который своей добротой и щедростью прославлен на весь мир? Который день и ночь радеет о благе подданных? О неблагодарный! Не унизить тебя, — а возвысить пожелало их августейшее мнение. Вместо одной захудалой палаточной мастерской — пятьдесят мастерских по выделке циновок и корзин. Товар не менее, если не более, ходовой, чем драные шатры. Вот указ. — Он сунул туркмену бумагу с печатью. — Получаешь в икту целое селение.
— Э-э… — Толстяк, как стоял с разинутым ртом, так и шлепнулся, мягко, почти бесшумно, к ногам хитроумного визиря.
Оставшись один, Низам аль-Мульк долго смеялся, встряхивая головой и отирая слезы кулаком. Ему, конечно, стало б не до смеха, если б визирь мог узнать заранее, чем все это обернется для него со временем. А слезы — слезы он утирал бы, конечно…
***
…Верблюд в караване, вышедшем за город, с опаской нюхает землю, которую не знает, и яростно стонет, предполагая длинный путь. Омару Хайяму и его новым друзьям — Исфазари, Васити и другим способным астрономам, приглашенным в Исфахан, в пору было стонать со страху, — когда, сойдясь в дворцовой библиотеке, они перерыли еотни книг с описанием вавилонских, египетских, сабейских, индийских обсерваторий.
Оказалось, им предстоит неимоверно огромный, как сам космос, тяжкий труд, состоящий из тысяч мелких и крупных забот. Труд на десять, пятнадцать лет, если не больше…
Исфазари, уныло:
— Омар! Я нашел Аль-Ходженди: "Универсальный астрономический инструмент". Это здесь о Фахриевом секстанте?
— Как будто…
Аль-Ходженди. Рожденный в Ходженте. Там, где сейчас Рейхан. Уже забыла, конечно, об Омаре.
— Попытайтесь найти «Астрономию» Аль-Бузджани. Пригодится.
Ох! Затмение. Кратковременное отупение.
— Не пугайтесь! Все одолеем. Давайте чуть передохнем, заглянем, чтоб освежить мозг, в «Геодезию» Абу-Рейхана Беруни, в ее начало. Оно бодрит людей, подобных нам, еще более утверждает их в мыслях и целях. — Омар раскрыл книгу и прочитал вслух первые строки:
— "Когда умам есть в помощи нужда, а душам в поисках поддержки есть потребность…"
Абдаллах Бурхани, с красными глазами, худой и синий от бессонницы, тайком проскользнул в книгохранилище, укрылся за полкой с древними свитками и навострил слух. Омар: "Что на ум приходит из открытий новых…"Ну, конечно! Хайяму, с его ледяным умом, не хватает воображения одному написать оду в честь Меликшаха, он и собрал всех своих приспешников, чтобы они помогли ему.
