Чольбе, в сущности, сам материалист, и упрекает своих же собратьев в том, что, несмотря на постоянные и вековые споры за и против материализма, они не могли ещё сделать чего-нибудь, чтобы привести свой способ понимания вещей в удовлетворительную систему: «Что в самое новейшее время, - спрашивает он, -сделали для этого Фейербах, Фогт, Молешотт и др., - суть лишь возбуждающие, отрывочные утверждения, которые при более глубоком рассмотрении дела неудовлетворительны. Утверждая лишь вообще объяснимость всех вещей чисто естественным образом, но не сделавши даже попытки доказать её в частности, они находятся ещё в сущности на почве враждебной им религии и умозрительной философии». (N. Darst. d. Sensual. Leipzig, 1885 г., S. VII). (Ланге, т.11, стр. 113).
Ботаник фон-Моль: «Кто собственно велел натуралистам философствовать, вместо того чтобы исследовать? Разве когда-нибудь какой-либо философ, даже в период сильнейшего брожения, хотел серьёзно заменить точное исследование своею системою? Даже Гегель, самый высокомерный из новейших философов, никогда не смотрел на свою систему, как на положительное завершение научного познания, как это должно бы быть по тому пониманию, которое мы оспариваем. Он очень хорошо знал, что никакая философия не может пойти дальше совокупного умственного содержания своего времени. Конечно, он был достаточно ослеплён, чтобы не ценить богатые философские сокровища, которые частные науки дают мыслителю, и в особенности он ставил слишком низко умственное содержание положительных наук. Если бы их собственная наука имела более твёрдое основание, то она лучше противостояла бы бурям страсти к умозрению.
«Это происходит отчасти от того, что наука часто ради денег и почестей позволяла злоупотреблять собой для того, чтобы поддерживать отжившие силы и служила хищническому интересу указанием на прошлое великолепие и на историческое приобретение общевредных прав». (Ланге, т.П, стр. 150, 151).
Н.Я. Грот. Профессор Новороссийского университета, в своей книжке «О душе как силе», 1886 г., восклицает: «Не пора ли, наконец, нам очнуться от «позитивного террора», который овладел обществом в последние десятилетия?»
Доктор Бенедикт в Вене (в своей книге «Каталепсия и Месмеризм», СПб., 1880, перев. Дмитриева, на 12 странице) говорит: «Во-первых, учёный мир издавна свирепствовал против истин, вышедших не из цеха, - это факт исторический. Но хотя бы истина вышла из среды учёных и премудрых, всё-таки, если она не одобрена учёным миром, цеховое фарисейство ополчалось против учения и учителя; если бы союз фарисейства с светской властью не был историческим фактом, - не пришлось бы Сократу выпить цикуту, Христу Спасителю быть распятым, Гусу быть сожжённому и т.п.
Во-вторых, цеховая оппозиция вооружается и тогда, если мысль не созрела для научного мира, или сам научный мир не созрел для этой истины.
Непонятность Месмеровского влияния не должна бы вызывать против себя столь злобной вражды со стороны врачей; действие большей части лекарств и прежде было, да и теперь остаётся неизвестным. Кому же известен, например, механизм действия морфия, атрофина, или почему яды действуют так, а не иначе?»
М.П. Погодин: «Наука, грамота, религия и вообще всё может быть употребляемо во зло. Злоупотребления, увлечения, дерзость возгордившихся жрецов науки возмущают всякого благочестивого скромного искателя истины (или, лучше, сказать, наших попугаев имел я в виду, говоря о безответственности науки на высшие вопросы человеческие).
«Если бы мы поняли что-нибудь совершенно, если бы могли иметь надежду, по верным данным, что можем понять и узнать всё, хотя мало-помалу, то наше неверие могло б сколько-нибудь оправдаться. Но ведь мы остаёмся во мраке среди своих усиленных, напряжённых исследований, и не должны иметь никакой надежды выйти на свет по одному этому пути, под руководством разума.
«Неужели весь род человеческий осуждён на Сизифову работу - втаскивать с усилием на гору камень, который скатывается оттуда вниз? Или на занятия Данаид, которые должны были накачивать бездонные кадки? Может ли быть так? Неужели так должно быть, и этому не будет конца? Ум отказывается верить такому учению. Что-нибудь, да не так.
По одному пути науки, разумеется, в своей степени необходимому, нельзя, видно, найти истины, получить здесь полное удовлетворение.
Откуда все взялось? как произошло? кто дал нам жизнь? что она такое? для чего мы живём? что такое смерть? бесконечность, беспредельность, вечность, пустота? ... Одни из модных философов ищут себе ответов на эти и подобные существенные вопросы, не находят, встречаются с противоречиями и отвергают; другие, позитивисты, не отрицая существования вопросов, объявляют их не принадлежащими науке; третьи говорят, что искать ответов нечего, что вопросы эти не стоят внимания, а должно думать только о том, исследовать только то, что подлежит нашим чувствам.
Другие философы признают существование вопросов, но объявляют их не принадлежащими позитивной науке.
Кому же они принадлежат? Куда деться от них? Что делать с ними? Под красное сукно положить их нельзя.
Вы считаете их не принадлежащими науке, потому что объяснить их не можете, но вы допускаете их существование, так отнеситесь, по крайней мере, к вопросам этого рода, как к высшим тайнам религии, с большим почтением и смирением.
Можно недоумевать, можно сомневаться, можно быть неуверенным и говорить: не понимаем, не знаем, но отрицать безусловно непонимаемое есть и дерзость, и невежество.
Учёные, отвлекаясь, увлекаясь и завлекаясь, могут иногда довольствоваться мнимой положительностью и даже наслаждаться своими открытиями в её пределах: иные, погружаясь в свои изыскания, тонут в их глубине (а наши - в помойных ямах Запада), и до такой степени овладевают ими, что лишаются способности поднять голову, посмотреть на небо и обозреть горизонт. Теряясь в частностях, они не могут уже возвыситься до общего; занимаясь мелкими дробями, тупеют для воображения миллиардных чисел и так тяжелеют, что не могут возвыситься до мысли о великой Единице трёх ипостасей.
- А вы разве понимаете? - спрашивают эти философы своих противников. - Нет, не понимаем, - те отвечают, - и даже более, не смеем сказать, что верим, потому что часто колеблемся и забываемся, но можем сказать, что преклоняемся со страхом и трепетом пред вечною Премудростью, чьею бы то ни было, говоря вашим языком, перед Богом, как мы её называем, благоговеем пред Спасителем, великим Учителем рода человеческого, Иисусом Христом, и в лучшие минуты своего сознания молимся: веруем, Господи, помози нашему неверию!
Мы не понимаем и смиряемся пред непостижимостью, а вы сквернословите и богохульствуете.
Наши философы, нигилисты и прогрессисты суть большею частью недоучившиеся студенты и озлобленные семинаристы, или дилетанты самоучки.
Со всеми науками, искусствами, теориями, системами, политикою и всякою премудростью они познакомились как будто из телеграмм и, не дождавшись почты, пустились судить и рядить вкось и вкривь о всех великих задачах человеческой жизни, о всех важнейших вопросах государственного управления.
Друзья мои! Подождать бы вам почты: может быть, принесла бы она вам основания более твёрдые и прочные». (О модн. толк., стр. 22, 23 и 30).
Н.Я. Данилевский в своём замечательном сочинении «Дарвинизм» (т. II, стр. 504 - 506) говорит: «Я весьма далёк от той мысли, что границы положительной науки не только в данное время, но и вообще совпадают с законными границами человеческого мышления. Есть учение, дающее себе название позитивной философии, утверждающее это. Здесь не место его разбирать, и я замечу только, что так называемый позитивизм, так же мало имеет права называться философией, как учение, которое бы утверждало, что всякое врачевание (и диетическое, и профилактическое, конечно, в том числе) бесполезно и бесцельно, имело бы право называть себя врачебною наукой; или учение аббата Сент -Пьера о вечном мире - стратегией или тактикой. Притязания позитивизма представляются мне в образе датского и английского короля Канута Великого, повелевающего морскому приливу остановиться у ног, с тою, однако же, существенною разницею не в пользу позитивизма, что Канут приказывал приливу иронически, для посрамления своих льстецов, - Конт же и его последователи серьёзно отдают приказ человеческой мысли остановиться и не идти далее. Конечно, и мысль имеет столь же мало возможности последовать их велению, как и море приказанию Канута.
Неправильно то представление, по которому метафизика и положительная наука представляются фазисами развития человеческой мысли. Это не фазисы развития, а два метода, которые всегда совместно действуют при стремлении человека познать природу (т.е. всё, что есть). Но если, по великолепному выражению Бера: „наука вечна в своём источнике, не ограничена ни временем, ни пространством в своей деятельности, неизмерима в своём объёме, бесконечна в своей задаче, непостижима в своей цели“ (Baer Reden., 1864, S. 121), то напрасны опасения или надежды, что она когда-нибудь достигнет той точки, на которой или обратится вся в философию, в метафизику, в дедуктивный вывод из единой общейшей идеи; или, наоборот, вытеснит всякую метафизику, т.е. последовательным и непрерывным рядом наблюдений и опытов достигнет полного всецелого знания. То и другое одинаково невозможно!»
