– Сказал, – опустил глаза Висковатый, – что Владимир, мол, сам знает, что станет с его душою, коли не захочет креста целовать. Но мне, мол, нет уже дела до этого.
Старицкий горько усмехнулся:
– Ишь ты, агнец!.. Ну а что же матушка моя Ефросиния, к ней ведь тоже посылали?
– Уже в третий раз послали, – сообщил дьяк.
Молодой князь устало кивнул:
– Ступайте, господа. Меня больше не мучайте: вздохнуть я хочу, подумать.
– Запрёт тебя царь в Кремле, не отпустит! И стражу еще приставит, – уже с порога предостерег Воротынский. – Можешь в том быть уверен. Не доводи его до греха, Владимир, как довели мать его когда-то. Не повторяй судьбы отца!
– Ступайте же! – взмолился Старицкий.
На том Воротынский и Висковатый и удалились.
Княгиня Ефросиния покорилась только после третьего требования внести в крестоцеловальную книгу свое имя. Как бы ей хотелось покориться другому государю – сыну своему! Тому присягнуть, кто и впрямь заслужил трона царского, – Владимиру. Как позже записал летописец: «Согласилась княгиня, но много бранных при том речей говорила…»
К вечеру того дня, получив известие о решении матери, сдался и Владимир Старицкий. Когда давал он у постели царя клятву быть верным младенцу Дмитрию, Данила Романович шептал на ухо Никите Романовичу:
– Знай матушка государя нашего, змея стоокая Елена Глинская, что будет твориться у смертного одра сына ее старшего, наверняка тогда бы еще, пятнадцать лет назад, приказала бы удавить всех княжат удельных. И Владимира – первого!
Никита тихонько засмеялся – они выходили победителями, Захарьины-Юрьевы. Коли поцеловал крест Владимир Старицкий, значит, битва выиграна. После смерти царя они станут хозяйничать в Москве, никто им будет не указ. В бараний рог недовольных скрутят! Старший Данила, усмехаясь, глядел, как был бледен мальчишка-Владимир, когда целовал поднесенный ему самим митрополитом Макарием крест. Данила аж руки потирал от удовольствия. Перво-наперво, что он сделает – Ближнюю думу разгонит! В пух и прах разметает, и следа чтоб не осталось.
За Владимиром Старицким один за другим стали целовать крест и те, кто поначалу не желал признавать Дмитрия наследником и готов был бунтовать… Да тут еще и царю полегчало. Попросил воды. Дмитрия Ивановича Курлятева на носилках да под шубами принесли целовать крест Дмитрию – до последнего ждал вельможный боярин, но понял: как бы поздно не оказалось! Проиграли они это дело, ох, проиграли…
А спустя несколько дней о младенце Дмитрии, невольном яблоке раздора, уже и позабыли: к общему удивлению, царь стал поправляться.
И впрямь – чудо.
Уже через неделю Иоанн попросил дать ему бульону куриного, кваску, а затем и легенького винца. Анастасия плакала от счастья, братья ее недоумевали, радуясь в душе, что при «умирающем» находились бессменно. Да и как же иначе: ждали всё, когда же закроются наконец царские очи.
Макарий возносил молитвы Господу. Отлегло и у Сильвестра от сердца. Кто-то пустил слух, что молодой царь только прикинулся больным, чтобы испытать слуг своих на верность. Да не все прошли ту проверку, ой, не все!
А когда совсем получше стало Иоанну Васильевичу, Данила и Никита все ему рассказали: в самых ярких красках расписали они и упрямство Владимира Старицкого, и его матери, и прочих бояр и князей.
– Умысел был у них, злой умысел, – шептал на ухо еще бледному царю, лежавшему в подушках, Данила Захарьин-Юрьев. – Корень твой царский истребить мечтали – Дмитричку нашего извести думали, а князя Владимира Старицкого усадить на престол московский!..
Слушая его, Иоанн закрывал глаза и, сжимая под одеялом слабые еще кулаки, лишь повторял про себя: «Змеи, змеи, змеи!..»
Летописец так и напишет в Царственной книге о событиях, последовавших сразу после выздоровления Иоанна Васильевича: «И с тех пор пошла вражда великая государя с князем Владимиром Андреевичем, а в боярах смута и мятеж, а царству во всем скудость…»
Из болезни, из темных вод ее, Иоанн вышел другим человеком. И без того был он недоверчив и подозрителен, а теперь и вовсе все обострилось – да в сотни раз! В каждом отныне видел он недруга своего! Даже в том, кого милостью раньше одаривал. Да и как иначе, если сам Сильвестр, духовник его, сочувствовал изменникам?! Донесли ему, и как Дмитрий Курлятев сказался больным, чтобы не присягать (воистину потеха – на носилках в Кремль прибыл!), как Шуйские встали стеной против царевича Дмитрия, как думали все, что Владимир Старицкий мятеж поднимет… Не поднял, образумился, и то пока ладно.
Но в ком Иоанн не усомнился, так это в Алексее Адашеве, друге своем сердечном. Отец того, окольничий Федор Григорьевич, оговорки, правда, искал, артачился, а сын вот и отца не послушал! Значит, царь ему – роднее и ближе.
Встав на ноги, царь перво-наперво сделал Алексея Адашева своим окольничим, а отца его, Федора, проявив великодушие, званием боярским наградил. Такого от него никто не ожидал. И хорошо: пусть и гнев, и милость государя будут нежданны для всех и негаданны. Тем слаще станут для друзей и горше – для врагов.
А вот Сильвестра Иоанн отдалил от себя – так и не простил ему предательства своего сына. Более протопоп Благовещенского собора духовником и наставником ему не был.
Но на Владимира Старицкого Иоанн зла держать не хотел. По крайней мере вид такой напустил. К тому же в июне того же злосчастного 1553 года, во время поездки на богомолье, младенца Дмитрия, из-за которого весь переполох случился, нянька уронила в воду, и тот вскоре умер. А в апреле следующего года у Иоанна и Анастасии родился второй сын – Иван. На этот раз Владимир Старицкий первым поставил свое имя в крестоцеловальной книге новому наследнику. В благодарность за это Иоанн сделал своего двоюродного брата, в случае смерти царя, «правителем при малолетнем наследнике». К тому времени Иоанн убедился, что ждать удара в спину от князя Старицкого ему никакого резона нет. Главное, чтоб бояре-злодеи брата не баламутили, с панталыку не сбивали.
Один из них, князь Никита Семенович Лобанов-Ростовский, чей отец более других за Старицких радел, бежал в то лето в Литву, но был пойман и отправлен в ссылку – на Белоозеро.
Иоанн Васильевич понял, что лагерь боярский, войной на него идти желавший, лишь поутих, затаился на время, но, как и прежде, был жив и здравствовал. Однако решил обойтись до поры без казней: не злить врагов, чтоб не страшиться потом каждой трапезы.
