Обескураженная, я опустилась на колени перед комодом, собираясь поставить обратно верхние ящики, но вместо этого невесть почему принялась возиться с нижним — трясти, дергать туда-сюда, пока он не начал по чуть-чуть выдвигаться. Я уперлась одной рукой в комод, намереваясь рвануть ящик посильнее. Внезапно в темноте за ним мне померещилась змея, изготовившаяся к броску.
Я вздрогнула всем телом, и в следующий миг ящик резко выдвинулся, больно ударив меня по ноге. В пыльном углу комода что-то тускло блестело. Не змея, а золотая застежка — две золотые застежки маленького кожаного портфельчика. Я подползла на коленях ближе и увидела, что он покрыт тонким слоем пыли, которая закружилась в воздухе вокруг меня, когда я трясущимися руками вытащила свой бювар. На пыльном дне комода от него остался отчетливый отпечаток.
Часть II
От Розины Вентворт к Эмилии Феррарс
Портленд-плейс,
Мэрилебон
10 августа 1859
Дорогая Эмилия! Ты не поверишь, что у нас случилось. Кларисса сбежала из дома! С молодым джентльменом по имени Джордж Харрингтон, я тебе о нем рассказывала. Она бесстыдно флиртовала с ним на приеме у Бошемов, но я и помыслить не могла, что дело зайдет так далеко. Я думала, сестра смирилась с тем, что ей придется выйти замуж за этого противного сморщенного старикашку, мистера Ингрэма. Однако попробую рассказать все по порядку.
В понедельник наш отец отбыл утренним поездом в Манчестер, где намеревался провести два дня, а ближе к вечеру уехала и Кларисса — якобы в Брайтон, чтобы погостить неделю у Флетчеров. Она взяла с собой огромное количество багажа, явно излишнее даже для нее, но мне настолько не терпелось поскорее получить дом в полное свое распоряжение, что я не задавалась никакими вопросами на сей счет, покуда в пятницу вечером не воротился отец. Я музицировала за роялем в гостиной, когда услышала, как он отчитывает одну из служанок. По своему обычаю, он даже не заглянул ко мне, а направился прямиком в кабинет.
Через минуту я услышала тяжелую быструю поступь в холле и решила, что отец опять уходит из дома. Но он ворвался в комнату, схватил меня за руку, рывком поднял с табурета и, потрясая перед моим носом каким-то письмом, прокричал страшным голосом: «Где твоя сестра?» — «В Брайтоне, у Флетчеров», — только и могла ответить я, чем привела разгневанного родителя в еще сильнейшую ярость. Наконец я уразумела, что письмо это от Клариссы и в нем сообщается, что она сбежала. Отец отослал меня в мою комнату, запретив выходить оттуда до дальнейших его распоряжений. Ко времени, когда Лили принесла мне ужин, новость уже распространилась на половине слуг, но знала девушка не больше, чем я.
Когда отец вызвал меня к себе в кабинет на следующее утро, он был, по обыкновению, холоден и суров. «Никогда впредь никто не произнесет имени твоей сестры в этом доме, — промолвил он. — Отныне мы будем жить так, как если бы ее никогда не существовало на свете. И предупреждаю: второй раз опозорить себя я не позволю». Он сообщил мне, что уволил мисс Вудкрофт — ты ее знаешь? — без рекомендаций. «Больше никаких дуэний на жалованье, — заявил он. — Я написал твоей тетке, она переедет к нам жить и будет надзирать за тобой, покуда я не найду тебе подходящего мужа. Тем временем тебе строго возбраняется выходить из дома. Если узнаю, что ты меня ослушалась, будешь посажена под замок в своей комнате».
Он даже голоса не повысил, но я еще ни разу в жизни не испытывала такого страха. Я всегда думала, вернее, надеялась, что при всей своей наружной холодности отец все-таки хоть немножко да любит меня, но сейчас по его глазам я увидела, что это не так. Для него я просто часть собственности, оборотный инструмент, как он выразился бы, и ничего больше. Должно быть, то же самое понимала моя бедная маменька, поэтому и умерла безвременно. Она оказалась невыгодным вложением, поскольку родила ему дочерей, а он хотел сыновей. А теперь, когда Кларисса сбежала, отец исполнен твердой решимости извлечь прибыль хотя бы из моего брака.
Вскорости он отлучился из дома, а я удалилась в гостиную, потрясенная до такой степени, что даже не открыла фортепьяно. Я по-прежнему не знала, куда уехала Кларисса и почему, но немного погодя прозвенел дверной колокольчик, и в комнату ворвалась миссис Харкнесс, за которой с несчастным видом плелась Бетси. Миссис Харкнесс с превеликим удовольствием доложила мне, что Кларисса бежала в Рим с Джорджем Харрингтоном, — «он отъявленный распутник, милочка, не достойный никакого доверия, и подумать только, вы ничего не знали, все лондонское общество взбудоражено…» Наконец, не в силах дольше выносить подобные речи, я самолично проводила незваную гостью к двери. Поднявшись наверх, я обнаружила, что все содержимое Клариссиной комнаты — одежда, предметы декора, постельные принадлежности, портьеры, мебель, даже ковры — свалено в огромную груду на лестничной площадке и лакеи обдирают со стен обои — «приказ хозяина, мисс» — не иначе потому, что сестра сама их выбирала. Потом все до последней мелочи погрузили на телегу и увезли — чтобы сжечь, вероятно.
Надеюсь, Годфри больше не переутомляется. Я бы с радостью повидалась с тобой, но мне запрещено принимать гостей до приезда тети. Напишу еще при первой же возможности.
С любовью к тебе и милому Годфри,
твоя любящая кузина
Розина
Портленд-плейс
19 августа 1859
Дорогая Эмилия! Все оказалось даже хуже, чем я предполагала: теперь я нахожусь в положении пленницы и не могу принимать гостей или выходить из дома, покуда меня, образно выражаясь, не держит на поводке тетя Генриетта, — о ней я напишу подробно, когда представится случай. Она будет вскрывать все письма, адресованные мне, и читать все мои послания, подлежащие отправке. Для отвода подозрений я стану писать тебе притворные письма — не верь ни единому слову из них, но обстоятельно рассказывай мне обо всех своих новостях.
Сегодня у Лили выходной, и она тайно снесет это мое письмо в почтовую контору. Я напишу тебе об истинном положении дел, когда смогу.
Твоя любящая кузина
Розина
Портленд-плейс
7 октября 1859
Дорогая Эмилия! Я долго не решалась писать откровенно из опасения, что Лили обыщут по дороге на почту и тогда мне запретят всякое сообщение с тобой. Но писать тебе под бдительным оком тети Генриетты, порой в буквальном смысле заглядывающей через плечо, стало совсем уже невмоготу.
Любая радость меркнет в ее присутствии, впрочем радости всегда было мало в нашем доме, теперь больше чем когда-либо похожем на мавзолей. По виду и не скажешь, что она родная сестра моего отца, но в части угрюмой суровости нрава сходство между ними разительное. Она худая как щепка, и волосы свои — имеющие цвет и даже запах холодной золы — зачесывает назад столь туго, что ее костистое лицо еще сильнее смахивает на череп. Одевается тетя во все черное — самого мрачного, самого тусклого, самого унылого оттенка, какой только бывает. Всю жизнь она состояла компаньонкой при бабушке Вентворт в Норфолке (каковой участи я бы глубоко посочувствовала, кабы речь шла о любой другой женщине) и неустанно напоминает мне, сколь многим жертвует ее мать, отказавшись от нее в мою пользу.
На первых порах я всячески пыталась умилостивить тетю Генриетту, но безуспешно. Постепенно я поняла, что она меня ненавидит просто за мою молодость и способность радоваться жизни, когда ее нет рядом. Боюсь, я тоже потихоньку начинаю ее ненавидеть, но пока в изъявлении своих чувств ограничиваюсь тем, что очень громко играю Бетховена: она страшно не любит шумное музицирование, но ничего не говорит, лишь на мигрень жалуется, а все потому, что не желает меня ни о чем просить, опасаясь, как бы я не обратилась к ней с какой-нибудь ответной просьбой.
Едва ли ты удивишься, узнав, что вот уже несколько недель кряду я не выхожу из дома никуда, кроме как в церковь. По своем прибытии тетя объявила, что будет принимать приглашения от людей, которых считает респектабельными. Но куда бы мы ни пришли, она постоянно торчала подле меня, словно тюремщик. Разумеется, всем хотелось узнать про Клариссу, но, сколь бы деликатно ни затрагивалась эта тема, тетя Генриетта неизменно вперяла в собеседника взор василиска и переводила беседу на другое, обычно на какой-нибудь вопрос религиозного свойства, а потому разговор состоял по большей части из неловких пауз. Все мои друзья меня жалели, а недоброжелатели злорадствовали. В конце концов мне стало легче — коли здесь уместно такое слово — вовсе отказаться выезжать из дома.
Если не считать твоих писем, единственное утешение я нахожу в общении с Лили. Я сразу предположила, что тетя не одобрит наших близких отношений, и потому при ней я всегда обращаюсь с Лили очень строго, а она в свою очередь изображает робкую и запуганную служанку. Раньше я считала мисс Вудкрофт излишне суровой ревнительницей дисциплины, но теперь осознала, как много свободы она нам давала, — свободы, которая и погубила бедную Клариссу. Если бы она наотрез отказалась выходить замуж за мистера Ингрэма, возможно, отец позволил бы ей подождать другого искателя руки. Но сестра согласилась, надеясь обрести независимость в браке (она никогда со мной не откровенничала, но я так думаю). Когда же приблизился день свадьбы, она вдруг поняла, что отчаянно не хочет замуж за противного старика, а тут еще появился Джордж Харрингтон, который хотя бы молод и привлекателен, пускай и распутник.
