На расстоянии пьеса кажется Александру не такой уж плохой: «Какой бы несовершенной она ни была, тем не менее речь все же шла о попытке романтизма, то есть чего-то совершенно не известного в то время. Вмешательство нематериальных и высших существ в человеческую судьбу составляло фантастическую ее сторону, которая импонировала моему воображению, и, может быть, именно этот вечер заронил в мой разум зерно «Дон Жуана из Манары», которое прорастет лишь одиннадцать лет спустя».
Утром он напрасно прождал секундантов отшлепанного хлопальщика. Свой редингот он отдает укоротить портному и аналогичных услуг просит и у парикмахера относительно своей прически. Результаты не слишком удачны: «Когда у меня были длинные волосы, я был похож на торговцев львиной помадой, делающих рекламу своему зелью с помощью собственной головы; с короткими волосами я был похож просто на тюленя».
Ровно в десять часов пятнадцать минут, то есть за четверть часа до назначенного срока, он является в Пале-Рояль. Вместе с другими молодыми людьми из конторы ждет прибытия начальства. Там был Эрнест Бассе, «красивый высокий блондин», которому было обещано место служащего с разрядом на тысячу восемьсот франков и который оставлял вакантной свою должность делопроизводителя, в сущности переписчика документов, благо те времена не знали фотокопий, должность, вполне пригодную для Александра после сверхштатной работы в течение какого-то времени. Затем появился заместитель начальника канцелярии Эсперанс Ипполит Лассань, «мужчина лет двадцати восьми — тридцати, с очаровательным лицом, обрамленным прекрасными темными волосами, одухотворенным черными глазами, полными жизни и ума, и освещенным, если можно так сказать, зубами, поразительно белыми и ровными, которым могла бы позавидовать самая кокетливая из женщин». Само собой разумеется, Александр тотчас же дал себе обещание завоевать этого человека.
В этот момент послышались «в соседней комнате шаги важные и размеренные, какие и должны быть у начальника канцелярии». Его звали Удар. Сын небогатого крестьянина, он не скрывал своего происхождения, был честолюбив, но честен, и «скорее карьерист, чем парвеню». Он принял Александра любезно и сообщил, что воспользовался не только рекомендациями Фуа, но также и особенно настойчивыми рекомендациями Девиолена. Александр был ошеломлен, глубоко взволнован: папаша Кнут, стало быть, простил его и в значительной степени именно благодаря ему он смог покинуть Виллер-Котре, он не заставит себе напоминать о том, что надо пойти поблагодарить Девиолена.
Папаша Кнут себе не изменяет. Если Александр и здесь намерен сочинять свои «непристойные пьесы» и свои «жалкие стихи», он будет иметь дело с ним. Александр больше не позволяет себе красоваться, он вырос. Нет, он не стремится стать ни вторым Корнелем, ни новым Расином или Вольтером, другого хочет он достигнуть, подразумевается — стать Александром Дюма Великим. На это «странное самомнение», неизменное с детских лет, папаша Кнут уже не реагирует ударом под зад коленом, он только грозится, в случае, если Александр осмелится… добраться до него. Символический сын идет к нему без страха и лобзает дважды — от себя и от имени своей матушки. Обезоруженный Девиолен предлагает ему денег, затем, опомнившись, гонит его из своей конторы: и так он с ним потерял слишком много времени.
Александр с жаром принялся за работу, пустив в дело свой самый лучший почерк, когда вдруг дверь канцелярии отворилась, и он услыхал приближающиеся к нему шаги. «Уже лицемер, как старый служака, я притворился настолько поглощенным своей работой, что никакой шум не мог меня отвлечь». И подскочил, якобы от неожиданности, когда Лассань провозгласил: «Господин кавалер де Броваль», Хозяин. Александр поспешно встает, низко кланяется, не забывая оценивать безжалостным взором «маленького старичка <…>, слегка горбатого, слегка кособокого, с большим красным носом, который говорил о многом, и маленькими серыми глазками, которые не говорили ни о чем; законченный образец придворного, вежливого, угодливого и ласкового с хозяином, доброго из прихоти, но с подчиненными чаще всего капризного». Вновь демонстрация непросвещенной наивности, трогательной покорности, бьющего через край усердия, и Броваль жалует ему практический курс разнообразной геометрии: складывание писем — квадратных или продолговатых в зависимости от ранга адресатов, изготовление адекватных им конвертов, приложение герцогской печати. Ради того, чтобы укрепиться в Париже, Александр сделается таким специалистом во всех этих технологиях, что «когда в 1831 году я подал мою отставку герцогу Орлеанскому, преобразовавшемуся в Луи-Филиппа I, единственным сожалением, которое он высказал по этому поводу, было:
— Черт подери этого бедолагу! В жизни не видывал такого мастера ставить печати».
Чтобы нравиться красивому заместителю начальника канцелярии, надо быть усидчивым и пунктуальным, почтительным и жизнерадостным, исполнять поставленные задачи быстро и тщательно. Никогда не лишне показать ему, как ты потрясен его внешностью, элегантностью, достоинством. Сверх того, важно также было поражаться его уму, которого, впрочем, Лассань вовсе не был лишен, и поэтому Александру не надо слитком уж себя насиловать, когда он ловит слова, слетающие с его уст. Лассань отдыхает от бюрократии, сочиняя песни, участвуя в создании водевилей, публикуя статьи в «Drapeau blanc» и в «la Foudre». Конечно, он дилетант в писательском деле, но зато читает запоем и, более того, способен здраво судить о прочитанном. Даже в ретроспективном пересказе Александра, возможно, и искаженном, его суждения о литературной ситуации 1823 года не потеряли своей ценности. По его мнению, былая слава Империи — Арно, Жуи, Лемерсье принадлежат прошлому и не имели бы ни малейшего успеха, если бы Тальма не играл постоянно в их пьесах. Молодое поколение — Суме, Гиро, Ансело не лишено таланта, но «это люди переходного периода в чистом виде». Что касается Казимира Делавиня, «он поэт буржуазии, следует оставить ему его клиентов и не соперничать с ним на этом поприще». В поэзии только Гюго и Ламартин имеют будущее. Но зато в романе, как и в драме, все надо начинать от нуля. И Александр вовсе не является исключением в ряду других новых авторов.
Подобно Гаргантюа, составившему для Пантагрюэля программу энциклопедического обучения, и с теми отеческими интонациями, кои употреблял порою Атос по отношению к Д’Артаньяну, Лассань предписывал своему «дорогому мальчику», прежде чем начать писать, почитать и подумать, и все рекомендованные им в первую очередь авторы, начиная с Шекспира, Эсхила, Софокла, Еврипида, Сенеки, Расина, Вольтера, Мари-Жозе де Шенье, Шиллера, были авторами трагедий. Александр попытался вставить своего любимого:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
