факты, в наступлении которых применительно к моей жизни он совершенно справедливо наконец-то посчитал себя виноватым. Он действительно ответственен за их возникновение, и я рад, что ему хотя бы немного, но совестно. — Как и они, ты никогда не любил меня, в то время как я всё время пытался это заслужить. На ваш взгляд, я постоянно делал что-то не так. Был недостаточно хорош или недостаточно достоин, не знаю, но, если честно, мне надоело об этом думать. С меня хватит.
— Насколько сильно?
— Что?
— Насколько сильно ты меня ненавидишь? Настолько, что желаешь мне смерти? — прямо внезапно спрашивает Трэвис. Минутой раньше, будучи с ним полностью откровенным и честным, теперь, отчего-то растерявшись, я не знаю, что отвечать и как реагировать. Хочу ли я, чтобы он умер? Чтобы это произошло столь преждевременно и по причинам, далёким от естественных предпосылок? Заслуживает ли он такого конца?
Что бы там ни было, какими бы ни были наши отношения сейчас или в прошлом, нет и ещё раз нет. В моих мыслях, формируясь, уже рождается соответствующий ответ, когда я замечаю, что Трэвис уходит тем же путём, что и пришёл. Наверное, ему показалось, что он знает, что услышит, и захотелось избежать горькой правды. Было бы разумнее позволить ему уйти. Но, должно быть, я вряд ли умнее его, ведь совершенно спонтанно говорю те вещи, которые даже мне кажутся слегка странными и неадекватными, учитывая все обстоятельства, но, тем не менее, заставляют его, обернувшись, остановиться.
— Постой, Трэвис.
— Что?
— Ты… ты можешь пойти со мной. В смысле поехать ко мне домой. Что ты думаешь насчёт временного перемирия? Как смотришь на то, чтобы повспоминать только хорошие вещи?
— А ты уверен, что таковые были?
— Нет, но уверен, что сообща что-нибудь да оживёт в памяти.
— Ты же не выносишь моего присутствия и едва меня терпишь. Зачем тебе это?
— Сам не знаю, но чувствую, что если не сделаю исключение на один день, и если мы не устроим перерыв, сменив на некоторое время межличностный эмоциональный фон, то рано или поздно пожалею об этом. Возможно, уже завтра я начну спрашивать себя, как дошёл до такого предложения, но сегодня… В общем, что ты решил?
*****
— Я и сам от себя такого не ожидал, но в тот момент это ощущалось, как самая правильная вещь в мире. Понимаешь? — закончив своё повествование, спрашиваю я единственного оставшегося в моём доме человека, в то время как все остальные, в том числе и Трэвис, уже давно разошлись.
Рядом со мной лишь Кимберли, и я только что рассказал ей о том, как встретил брата на кладбище, и как само собой получилось так, что Трэвис оказался вхож в мой дом. Это однократное явление, которое больше не повторится. Не за горами и тот момент, когда наши отношения окончательно останутся в прошлом, и теперь мне очень хочется сконцентрироваться на будущем. По возможности на будущем с Кимберли, возникшей на моём крыльце, когда я этого совсем не ожидал, и чуть было не ушедшей из-за голоса Кристин. У меня словно началось раздвоение личности, ведь я и хотел, и не хотел её видеть, а её появление одновременно было и благословением, и проклятием. Потому что так же сильно, как я тосковал, желая, чтобы она вернулась и больше никогда не отворачивалась от меня, самостоятельно я бы ни за что не выбрал для её появления с повинной столь траурный и печальный день. Мало того, что я выглядел крайне ужасно из-за физического и морального истощения, вызванного её раздавившими меня обвинениями и собственной реакцией на это в виде немедленного ухода. Так в последние дни к этому прибавились ещё и душевные муки, связанные с родителями, и в совокупности я стал представлять собой самое жалкое зрелище в мире. Но я не смог бы прогнать Кимберли, даже если бы очень сильно захотел. Она выглядела не лучше моего, и я отступил, позволив ей впервые войти в мой дом, даже зная, куда она без предупреждения попадёт, а теперь мы остались одни, и я не совсем представляю, что будет дальше. Что, если ей просто хотелось извиниться? В конце концов, я, возможно, испортил её взаимоотношения с добропорядочными и законопослушными родителями, один из которых даже служит обществу. Если она здесь, только чтобы попросить прощения, то, как она тянулась ко мне там, на крыльце, вполне может означать вовсе не то, что я подумал. Она осталась и не ушла, когда осознала причину особенно тягостной атмосферы, но и это могло быть лишь проявлением вежливости, а не каких-то больших чувств. В любом случае время всё рассудит, а я вряд ли отпущу Кимберли, пока мы во всём не разберёмся. Но она никак не реагирует на мой вопрос, вместо ответа просто продолжая помогать мне собирать посуду со стола в столовой, избегая смотреть в мою сторону, в то время как мы разделены столешницей. Меня же это совсем не устраивает. Бросая заниматься тем же самым делом, с громким стуком ставя стопку тарелок обратно на деревянную поверхность, я поднимаю голову вверх и произношу одно единственное слово, эффективность которого оказывается стопроцентной.
— Хватит. Оставь, пожалуйста, тарелки. Ты вряд ли пришла сюда для того, чтобы убираться.
— Ты прав. Совсем не для этого.
Кимберли послушно замирает, будто только и ждала моих указывающих слов, но находит мой взгляд своим лишь в тот момент, когда, обойдя стол, я оказываюсь рядом и, не сдержавшись, порывисто обнимаю её в зоне плеч, ведь в последние минуты только этого и жаждал. От возникшей близости моя душа в одночасье начинает исцеляться, и мне становится значительно лучше, когда, будто ожив, Кимберли стискивает руки вокруг моей поясницы и значительно крепче прижимает меня к себе. Я совсем не испытываю желания отдаляться, но чуть отстраняюсь, потому что определился в том, чего хочу, а хочется мне взглянуть на неё, воскресить полузабытый образ в памяти и, заступившись за себя в первую очередь ради неё, полноценно заслужить её доверие.
— Я был ранен.
— О чём ты говоришь?
— Меня подстрелили при попытке бегства с места преступления, не прямо-таки серьёзно, а скорее едва зацепили ногу по касательной. Возможно, у меня всё равно получилось бы скрыться, но, коснувшись раны, чтобы определить, насколько сильно кровотечение, я замешкался, а потом меня ударили в челюсть. Быть может, они посчитали, что я вооружён и начну стрелять, не знаю, но оправиться мне уже не удалось, и в то время, как Трэвису удалось скрыться, я остался лежать на
