Nikolas лукаво улыбнулся:
— Я давно должен был рассказать, но не хотелось лишаться ореола таинственности, ведь это вас интригует, неправда ли?
— Стыдно признаться, да. Но еще более я жажду слышать ответ на мой вопрос.
Ответ оказался совершенно неожиданным.
— Я давно люблю вас, более трех лет — вот и вся тайна.
Лизавета Сергеевна подняла брови и приоткрыла рот от удивления:
— Вы хотите сказать, что знали меня до этого лета?
— Да.
И Nikolas рассказал, как шестнадцатилетним отроком он приехал с отцом к московским родственникам, которые жили недалеко от Львовых, и был приглашен на детский бал к Корсаковым. Лизавета Сергеевна вывозила девочек и тоже присутствовала на этом балу.
— Вы, конечно, не помните дерзкого мальчишку, который совершенно остолбенел, увидев вас, а затем, хмелея от собственной смелости, решился подойти и пригласить вас на мазурку. Вы снисходительно улыбнулись и мягко так произнесли: «Что вы, мой ангел, я не танцую, танцуют мои девочки». Я готов был провалиться сквозь землю. Но самое обидное было то, что я не существовал для вас! Вы были добры ко мне, но мы обитали на разных планетах, и я ни на ноготь не мог приблизиться к вам. Ваша доброта и снисхождение уничтожали всякую надежду.
Лизавете Сергеевне показалось, что она вспомнила отчаянного мальчика с ясными раскосыми глазами и родинками на смуглом лице, его умоляющий взгляд. Впрочем, она не была уверена, что тут же не вообразила это себе. Nikolas продолжал, забывая мотать шерсть:
— Я узнал от кузины, где вы живете, и каждый день караулил вас у подъезда. Вы редко выезжали, зато какой это был праздник души, когда я видел ваше лицо в окошко кареты, а потом несколько мгновений, пока на вас набрасывали шубку и вы шли к дому — эти несколько мгновений составляли все мое блаженство… После, в Петербурге, я узнал от Кати, что вы дружны и даже вместе воспитывались с тетушкой. Я решил, как и Сергей, перебраться в Москву, а тут и студенческие волнения приключились. Когда Серж обмолвился, что едет к вам в имение, я сделал все возможное, чтобы оказаться здесь… Теперь вообразите мое состояние, когда после стольких лет немыслимых грез я увидел вас на крыльце этого дома…
Лизавета Сергеевна поняла, наконец, значение тех странных взглядов Мещерского, которые никак не могла растолковать с момента его появления. Признание юноши вовсе не вдохновило ее.
— Ну вот, вы все знаете, неужели прогоните и теперь? — тихо спросил он.
— Вы создали идеал, а это неразлучно с горьким разочарованием, не так ли? Я очень постарела, подурнела при ближайшем рассмотрении?
Nikolas пылко сжал ее руки:
— Вовсе нет! Вы оказались прекраснее, чем в моих мечтах. Вы живая, удивительная, нежная, заботливая, чистая, светлая… — все эпитеты сопровождались поцелуями тоненьких пальчиков дамы. Она с грустью смотрела на взволнованного юношу. Nikolas прижался лицом к ее теплым коленям, она стала ласково перебирать его темные волосы. Так они сидели несколько времени, пока Лизавета Сергеевна не опомнилась:
— Наши чувства обречены, мой ангел. Теперь вы не тот шестнадцатилетний мальчик и сами должны понимать это…
Она, высвободившись, поднялась и устало произнесла:
— Вам пора отдохнуть. После увидимся.
Двумя днями позже, когда наступила ночь, Мещерский настоял на прогулке. Ночи для него становились мучительны: он много спал днем, а к вечеру сон рассеивался. Невинное лежание на одной постели с дамой стало докучать выздоравливающему молодому человеку. Не то Лизавета Сергеевна: за день она уставала, и ей легче было уснуть. Мещерский же иной раз не засыпал до рассвета, который наступал все позже и позже.
В конце августа ночи стали темны и звездны, как на юге. Теперь была еще полная луна, сад стоял зачарованный лунным светом, все манило какой-то смутно-волнующей тайной. Лизавета Сергеевна не смогла устоять перед соблазном окунуться в этот волшебный мир. Она укутала Николеньку в шерстяное одеяло (от сырости), сама накинула на плечи теплый платок, и путешествие сомнамбул началось.
В доме все уже спали, выбраться незамеченными не составило труда. Сначала они вошли в сад, сели в беседку, где меньше сырости. Ночь все же была холодной, изо рта от дыхания шел пар. Тишина завораживала, мигали звезды, а простодушное лицо луны, кажется, улыбалось. Мещерскому, однако, не сиделось. Он потянул даму в лес, к озеру. Они промочили в росе ноги, поддерживая друг друга, без конца оступаясь и приглушенно смеясь, добрались до купальни. По озеру бежала лунная дорожка, небо торжественно сияло, лес темнел по краям озера, — великолепие картины глубоко взволновало путешественников. Лизавета Сергеевна, ахнув от изумления, присела на скамью.
И тут Nikolas (Лизавета Сергеевна не успела что-либо понять) сбросил с себя одеяло и халат и совершенно нагим кинулся в воду. Много он не смог проплыть; когда вышел из воды, от его рельефного, красивого тела шел пар, ладонь была прижата к ране.
— Нет, вы себя угробите! — Лизавета Сергеевна поскорее замотала юношу в одеяло и крепко обняла, чтобы согреть. Да и сама она стучала зубами, как в лихорадке: не то от холода, не то от волнения. Какое-то инстинктивное желание согреться столкнуло их уста в поцелуе. Это был долгий, упоительнейший поцелуй, от которого кровь быстрее побежала по жилам и закипела. Nikolas был ненасытен, будто хотел испить из любимых уст всю их сладость. Женщина понимала, что это луна своим сиянием обострила все ее чувства, сделала ее жадной вакханкой, не менее страстной, чем ее возлюбленный.
Однако хмель быстро прошел, и Лизавета Сергеевна испугалась себя. Она чувствовала на теле жаркие ласки Nikolas, видела (уже прямо перед собой) мерцающие звезды и бесконечность, отмечала, что тело помимо ее воли трепещет и тянется навстречу мужчине, но в душе образовалась холодная пустота и испуг, голова была ясна и до омерзения свежа.
Юноша, несмотря на то, что возбуждение его, казалось, достигло предела, сразу это ощутил. Он с трудом открыл глаза и нежно повернул ее голову к себе. На него смотрели трезво-грустные очи любимой.
— Что? Что случилось? — прерывистым шепотом спросил Nikolas.
— Прости меня. Я не могу, — на глаза ее набежали слезы. — Я ничего не могу поделать с собой. Мальчик мой, я слишком долго была одна, мои чувства спят, и я не могу так скоро. Мне так больно от этого, поверь. Я люблю тебя, как никого и никогда не любила. Не сердись, мой ангел, но я не могу… Надо подождать, это пройдет, это пройдет.
— Ну что ты, не плачь, о, не плачь. Я подожду. Я готов ждать вечность, — он целовал ее заплаканные глаза и в нежности гасил свой огонь.
Они молча вернулись домой. Лизавета Сергеевна, не зажигая свечи, разделась в темноте, свернувшись калачиком, легла спиной к Nikolas и, тихонько плача, постепенно уснула. Мещерский долго стоял у окна и только на рассвете лег на свой край постели, заботливо прикрыв спящую одеялом.
Потом уже в доверительной беседе они вновь вернулись к разговору о чувствах, Nikolas, темнея лицом и играя скулами, спросил:
— Волковский здесь не замешан? Иначе я его убью.
Лизавета Сергеевна удивленно воззрилась на него, затем, догадавшись, воскликнула:
— Откуда эти мысли, Николай Алексеевич? Волковский мне друг, я никогда не подавала повода…
— А ваше свидание в беседке тому несколько дней?
— Вы подсматривали? Как это неблагородно!
Мещерский покраснел.
— Я стоял у окна и видел вас выбегающей из беседки, что в саду. Следом вышел он, явно смущенный. Вы оба были изрядно взволнованы, не похоже, чтобы говорили о погоде или о сенокосе.
Даму рассердил этот приступ ревности.
— Может, вы и с ним будете стреляться? В добрый час!
Nikolas, еще больше темнея, произнес сквозь зубы:
— Возможно.
Лизавета Сергеевна в негодовании хлопнула дверью.
В последние дни Мещерский совсем перестал спать, был непокоен, и доктор Крауз заметил, что это плохо влияет на процесс лечения, препятствует окончательному его выздоровлению. Лизавета Сергеевна понимала причину беспокойства и метаний Nikolas, она снова испытывала чувство вины.
И вот как-то Крауз, внимательно глядя даме в глаза, произнес:
— Нашему герою пора возвращаться, вы понимаете, о чем я говорю? Тогда он сможет много гулять, двигаться. Пациенту необходим свежий воздух, прогулки в лесу. Если рана будет беспокоить, и это вызовет подозрения у окружающих, скажет, что… упал с лошади, болит ребро. Что вы думаете об этом, сударыня?
— Да-да, — поспешно согласилась Лизавета Сергеевна. — Конечно, пора. Нам скоро отправляться в Москву, будет странно, если Nikolas «вернется» под самый отъезд. Завтра?
— Пожалуй. Я осмотрел больного, рана благополучно заживает, повязка не нужна, препятствий нет, — и Крауз снова внимательно и, кажется, сочувственно взглянул в ее лицо.
Это решение Лизавета Сергеевна приняла, как приговор. Конечно, так и должно поступить, пора, говорила она себе, но почему так скоро? Здесь, в ее комнате, в ее гнездышке, под ее крылышком Nikolas оберегаем от всякой опасности, от суеты и мирских дел. Завтра, уже завтра все кончится, он уйдет. И не только в свою комнату, уйдет в мир, где она не властна что-либо решать, руководить его жизнью. Она проснется утром, а подушка рядом пуста, одинокой женщине уже не нужно будет постоянно стремиться к центру мироздания — постели, где лежит беспомощный, требующий ее заботы и участия любимый…
