- Забавный вы субъект! Забавный субъект. И ваш рассказ о состоянии затмения памяти очень поучителен... Любой внутренний хаос гораздо более упорядочен, чем наш хаос, внешний. И чем шире это внешнее по цепочке личность, семья, политическая партия, многопартийное государство - тем сильнее хаос... И здесь нужен принцип, сводящий в космос хаос личных свобод, не ограниченных культурным зеркалом. Мы свободны, когда отвыкаем в себя вглядываться. А сколько мы понаставили кривых зеркал! Если вглядеться в оставленные нам культурные вехи, то и среди них не просто отделить путеводные от лукавых... И еще надо ухитряться не проваливаться в зазеркалье... А сейчас процветает искусство, построенное на эстетике хаоса, на соединении нелепого с еще более нелепым, и это дает поистине блестящие результаты...
- Блеск упаковок на свалке после выеденного традиционного содержимого?
- Нет, вы всмотритесь пристальнее в причудливое искусство видеоклипа, все это наиболее соответствует мировосприятию, отрекшемуся от Слова, в вашем обмороке это все ясно показано. Так кино сочиняет хаос истории, угодный творцам исторической справедливости, это очевидно, к сожалению, и мои предки приложили к этому руку, не я один... Я кивал в знак согласия: - На себя вы, я думаю, наговариваете, ваши роли исключительно благородны, а Стеньке Разину было не до искусства кино...
- Э, мне тут не до шуток, ведь мой папа, который мне фамилию дал, был помощником режиссера у самого Эйзенштейна, вместе с ним Зимний штурмовал, этот штурм для нас придумал, а дворец при этом попортили изрядно. Помощник режиссера, сокращенно - помреж, отсюда фамилия - Помрежченский, затем произошла редукция с ассимиляцией, и в паспортном столе записали Померещенский!
- Не может быть!
- В нашем паспортном столе все может быть. Хотя есть и еще одна версия. Предки имели поместья как дворяне, отсюда возможна фамилия - Помещенский. Потом произошла революция и мой предок вставил из революции первый слог внутрь своей фамилии.
- Почему же слог ре, а не, скажем, - во?
- Предок был музыкант и очень любил ноту ре, особенно ре-мажор. К тому же , смею вас заверить, Р - резко, решительно, ревностно относится к труду, Р - демократично, с него началась речь, ибо Р может произнести даже собака: РРР!
Я стал возражать Померещенскому: - А мне сдается, что Р - редко, робко, дрожит над рублем, Р - реакционно, репрессивно и преждевременно, из чрева Р журчит вечно речь рабов: РРР!
- Ишь как он заговорил! Р - это распределение кривизны мира по ранжиру геометрии Римана! Р - ребро времени, из которого происходит безразмерная вечность! Р режет вам правду-матку в глаза!
- Уж если Р такое острое, как топор, секира, резец, то еще острее Ф! Ф - это обоюдоострое Р!
- Ф? Фи! Ф - это двуликий Янус, фокусник, франт и фантом! Кофта, фата, туфта, нафталиновый фатализм, офонаревший от фраз фанатиков! Фигня и фата-моргана! Физкультура во фраке!
- Фантастика, футурология, футуризм!
- А вот фантастику, поэзию и науку не надо трогать! - поэт неожиданно обиделся. Я пошел на попятную:
- Я и не трогаю. Я разделяю вашу любовь к ученым, фантастам и поэтам!
- Поэтам?! - поэт, казалось, еще больше обиделся.
- Поэтам, - к вам в частности. В особенности, - поправил я положение.
- Где вы вообще видели поэтов? У нас, в прогнившем Датском королевстве! Одни эпигоны - пушкинята, фофанята и блокнята! Сброд! А фантазии никакой, ни у поэтов, ни у фантастов.
На шум вышла белокурая Сальха и, сложив на груди руки, голубыми глазами с укоризной уставилась в какую-то точку, находящуюся между головой поэта и моей. Я встал и был уже готов откланяться, но поэт положил мне на плечо шелковую руку и подвел меня к окну, из которого открывался вид на звездное небо: - Вот единственная настоящая поэзия! Наш век не дает нам достаточно времени проследить за эволюцией мироздания, но мы в состоянии зафиксировать эволюцию нашего взгляда. Вот это я совсем еще зеленый:
Кто-то лунное сомбреро
отряхнул от книжной пыли,
и к оконцу атмосферы
звезды тонкие пристыли...
а теперь сделаем шаг в сторону изучения конкретных наук и добавим еще немного жизненного опыта - получим мое первое пребывание еще на нашем юге:
Здесь, как на ладони, космос,
и небо - анастигмат!
Царапают звезды его плоскость
на мотоциклах цикад...
Он задумался, а мне пришло в голову только это: - Да, поэзия - вся езда в незнаемое...
- Конечно, езда, - подхватил поэт, - а какой русский не любит быстрой езды? Вы, кстати, на чем домой поедете? У вас машина?
- Я - на метро, - сообразил я, и подумал, хорош бы я был, если бы мне пришлось вести машину. Я стал искать взглядом шляпу, хотя пришел без шляпы, да вообще никогда не носил шляп.
- Успеете на метро, - сказал поэт. - Рад был познакомиться, да, а зачем вы приходили? Ну, разберемся в другой раз, - закончил он, окончательно заметив неподвижную блондинку Сальху.
- А что вы будете делать с чемоданами? - едва не споткнувшись об них спросил я при выходе.
- Сальха расшифрует и все войдет в том, который будет следовать за воспоминаниями моих жен обо мне. Дать вам что-нибудь почитать на дорогу? Вот номерок нового журнала с началом моей приключенческой повести, сочиненной в соответствии с духом времени. И будьте осторожны, вы спускаетесь в город, в это обезрадостное место, где убийство, и злоба, и толпы иных злых божеств, изнурительные недуги, и тлен, и плоды разложения скитаются по ниве несчастьяп!
Я поежился, а он еще крикнул мне на прощанье:
- Привет Эмпедоклу!
* * *
Спустившись в метро, я обрадовался, что меня туда пропустили, и я как-то странно начинал не верить, что я был там, откуда шел. Мелькнула даже нелепая мысль - надо было взять у него справку, что он в меня стрелял. Ведь он мог снять с нее копию и поместить ее в один из своих томов. Тут подоспел поезд, можно было спокойно сесть, и хотя ехать было недалеко, я раскрыл выданный мне новый журнал. Повесть называлась оПо дороге к девочкамп, состояла она из рисунков и подписей к ним, кое-где рисунки без подписи, так сказать, без слов, словом - комикс. Я стал разглядывать и прочитывать. Какой-то саквояж с двумя кружками, в которые вписаны две головы, астронавты Диванов и Фомяков летят открывать новую планету. Диванов: оКакой русский не любит быстрой езды!п Фомяков: оКак хороша, как свежа третья космическая скорость!п Головы становятся все больше, навстречу им увеличиваются такие же головы. Диванов: оМы летим навстречу великой зеркальной преграде, именно здесь изгибается наша вселенная!п Фомяков: оТак оно и есть, по закону листа Мебиуса. Но смотри, Диванов, мы уже поседели!п Фомяков и Диванов хватаются за головы, торчащие из скафандров: Ах! Ох! Ух! Диванов: оНемудрено, ведь прошло несколько миллионов относительных летп. Фомяков: оНе может быть! То-то я уже чувствую, что меня тянет к девочкам!п В верхнем ряду воображения витают девочки. Диванов: оФомяков, нам не до девочек, мы не можем уклоняться от курсап. Фомяков: оПо нашему курсу лежит Черная Дыра, если мы в нее не свернем, она все равно нас затянетп. Приближается Черная Дыра. Диванов: оНе затянет, потому что у меня нет такого желания, а у тебя нет на девочек даже денег!п Фомяков: оДеньги выделены тебе как эквивалент времени, и я могу потратить часть своего времени на то, чтобы отнять у тебя эти деньги!п Сквозь шлем просматривается испуганное лицо Диванова. Диванов: оФомяков, но у тебя дома жена!п Ехидное лицо Фомякова. Фомяков: оА ты читал, Диванов, пушкинский анекдот о том, как Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. оЯ женатп, - отвечал Рылеев; отак что же, сказал Дельвиг, разве ты не можешь отобедать в ресторации, потому что у тебя дома есть кухня?п На картинке Рылеев зовет Дельвига к девкам. Диванов: оТы, Фомяков, себя с классиками не ровняй. Ты бы еще Баркова вспомнил. Ты даже на Померещенского (вот, скромняга, отметил я) не тянешь. А я тебе еще вот что скажу: ты в транскосмической экспедиции впервые, ты себе и не представляешь, что за девки в этих дырах попадаются...п Художник изображает вполне пристойных девок. Фомяков: оДевки, они везде - девки, какая бы дыра не была...п Диванов: оНе скажи, батюшка, ведь иные есть и в осьминогом обличии...п
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
