— А вы слыхали пословицу: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить? — весело спросил монах. — Пусть еще немного поверещат — скоро по милости Августовской божьей матери вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. А юного этого нечестивца отдайте в мое распоряжение: я из него сделаю настоящего христианина. Ступайте! Захотелось мясца, смотрите не пережарьте его!
Толпа расходилась, ропща, но никто больше Бернара не трогал. Ему даже вернули коня.
— Впервые, отец мой, сутана не вызывает во мне неприязни, — сказал Мержи. — Я вам крайне признателен. Не откажите принять от меня этот кошелек.
— Если вы жертвуете его на бедных, молодой человек, то я его возьму. Да будет вам известно, что я к вам чувствую расположение. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Переходите в нашу веру сегодня же. Следуйте за мной — я все мигом устрою.
— Ну, уж от этого вы меня увольте, отец мой. У меня нет ни малейшего желания менять веру. А откуда вы меня знаете? Как вас зовут?
— Меня зовут брат Любен, и я... Плутишка! Я часто вижу, как вы похаживаете возле одного дома... Молчу, молчу!.. Скажите, господин де Мержи: теперь вы допускаете, что монах способен делать людям добро?
— Я всем буду рассказывать о вашем великодушии, отец Любен.
— Сменять протестантское сборище на мессу не хотите?
— Еще раз говорю: нет. И в церковь буду ходить только ради ваших проповедей.
— Как видно, вы человек со вкусом.
— И к тому же ваш большой поклонник.
— Мне, мочи нет, досадно, что вы такой закоренелый еретик. Ну, я свое дело сделал — я вас предостерег. А там уж смотрите сами. Я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.
— Прощайте, отец мой.
Мержи сел на коня и, слегка потрепанный, но весьма довольный тем, что дешево отделался, поехал домой.
Глава двадцатая
Легкоконный отряд
Jaffier
Не amongst us
That spares his father, brother, or his friend
Is damned.
Оtway. Venice preserved.[138]
Вечером 24 августа легкоконный отряд вступал в Париж через Сент-Антуанские ворота. Конники, судя по их запыленным сапогам и платью, совершили большой переход. Последние отблески заходящего солнца освещали загорелые лица солдат. На этих лицах читалась та безотчетная тревога, какую обыкновенно испытывают люди перед событием еще неведомым, но, как говорит им сердце, мрачным. Отряд шагом направился к обширному пустырю, тянувшемуся около бывшего Турнельского дворца[139]. Здесь капитан приказал остановиться, затем отрядил в разведку десять человек под командой корнета, самолично расставил при въезде в ближайшие улицы караулы и, словно в виду неприятеля, приказал им зажечь фитили. Приняв эти чрезвычайные меры предосторожности, он вернулся и остановил свою лошадь перед фронтом отряда.
— Сержант! — крикнул он; тон у него сейчас был более строгий и властный, чем всегда.
Старый конник с расшитой перевязью и в шляпе с золотым галуном почтительно приблизился к своему командиру.
— У всех ли наших конников есть фитили?
— У всех, господин капитан.
— Пороховницы полны? Пуль достаточно?
— Достаточно, господин капитан.
— Отлично.
Капитан шагом поехал перед фронтом малочисленного своего отряда. Сержант следовал за ним на расстоянии, которое могла бы занять лошадь. Он заметил, что капитан не в духе, и долго не решался подъехать к нему. Наконец осмелел.
— Господин капитан! Разрешите конникам задать лошадям корму! Ведь лошади с утра ничего не ели.
— Нельзя.
— Ну хоть горсточку овса? Мы бы это мигом!
— Не сметь разнуздывать ни одну лошадь!
— А ведь если... как я слышал... лошадям ночью предстоит потрудиться... то, может быть, все-таки...
Офицер сделал нетерпеливый жест.
— Займите свое место в строю, — сухо сказал он и поехал дальше.
Сержант вернулся в строй.
— Ну что, сержант, стало быть, правда? Что же будет? Что такое? Что сказал капитан?
Ветераны забросали сержанта вопросами — на эту вольность по отношению к своему начальнику им давали право боевые заслуги и то, что они с давних пор вместе тянули солдатскую лямку.
— Жарко будет нынче, — сказал сержант тоном человека, который знает больше, да только не хочет рассказывать.
— А что? А что?
— Разнуздывать не велено ни на один миг... потому... кто его знает? Каждую минуту можем понадобиться.
— Стало быть, драка? — спросил трубач. — А с кем, хотел бы я знать?
— С кем? — чтобы дать себе время обдумать ответ, переспросил сержант. — Дурацкий вопрос! С кем же еще, черт бы тебя побрал, как не с врагами короля?
— С врагами-то с врагами, да кто они, эти враги? — упорно продолжал допытываться трубач.
— Он не знает, кто такие враги короля!
Сержант соболезнующе пожал плечами.
— Враг короля — испанец, но он бы так, тишком, не подобрался, его бы заметили, — высказал предположение один из конников.
— Нет, это что-то не то, — вмешался другой. — Мало ли у короля врагов, кроме испанцев?
— Бертран прав, — заключил сержант, — я знаю, кого он имеет в виду.
— Кого же?
— Гугенотов, — отвечал Бертран. — Не надо быть колдуном, чтобы догадаться. Всем известно, что гугеноты заимствовали свою веру у немцев, а немцы — наши враги, что-что, а это уж я знаю наверное: мне в них не раз приходилось стрелять, особливо под Сен-Кантеном[140] — они там дрались как черти.
— Так-то оно так, — снова заговорил трубач, — но ведь мир-то заключили, и, если память мне не изменяет, шум из-за того был изрядный.
— Нет, они нам не враги, — подтвердил молодой конник, одетый лучше других. — Мы ведь собираемся воевать с Фландрией, и легкоконными войсками будет командовать граф Ларошфуко, а кто не знает, что Ларошфуко — протестант? Провалиться мне на этом месте, если он не протестант с головы до ног! У него и шпоры-то кондейские и шляпа гугенотская.
— Чума его возьми! — воскликнул сержант. — Ты, Мерлен, этого не знаешь, ты тогда еще в нашем полку не служил. Во время той засады, когда мы все чуть было не сложили головы в Пуату, под Ла-Робре, нами командовал Ларошфуко. У него всегда за пазухой нож.
— И он же говорил, что отряд рейтаров лучше, чем легкоконный эскадрон, — вставил Бертран. — Я это знаю так же верно, как то, что эта лошадь пегая. Мне рассказывал паж королевы.
Слушатели выразили негодование, однако это чувство скоро уступило место желанию узнать, с чем связаны воинские приготовления, против кого направлены те чрезвычайные меры предосторожности, которые принимались у них на виду.
— Сержант, а сержант! — заговорил трубач. — Правда, вчера было покушение на короля?
— Бьюсь об заклад, это все орудуют... еретики.
— Когда мы завтракали в Андреевском кресте, хозяин передавал за верное, что они собираются упразднить мессу.
— Тогда все дни будут у нас скоромные, — философически заметил Мерлен. — Вместо котелка бобов кусочек солонинки — это еще беда невелика!
— Да, но если гугеноты возьмут верх, то первым делом они перебьют, как все равно посуду, легкоконные отряды и заменят их этими псами — немецкими рейтарами.
— Ну, коли так, я бы им ребра пощупал. Тут поневоле станешь правоверным католиком, убей меня бог! Бертран! Ты служил у протестантов, — скажи: правда, что адмирал платил конникам всего лишь по восьми су?
— Да, и ни одного денье больше. У, старый сквалыга! Потому-то я после первого похода от него и удрал.
— А капитан-то нынче не в духе, — заметил трубач. — Малый он хороший, с солдатами поговорить любит, а тут за всю дорогу звука не проронил.
— Вести недобрые, — ввернул сержант.
— Какие вести?
— Уж верно, что-нибудь насчет гугенотов.
— Опять гражданская война начнется, — сказал Бертран.
— Тем лучше для нас, — подхватил Мерлен: он во всем видел хорошую сторону. — Знай себе круши, села жги, гугеноток щекочи!
— Они, поди, затевают то же, что когда-то в Амбуазе, — сказал сержант. — Потому-то нас и вызвали. Ну, мы порядок быстро наведем.
В это время из разведки вернулся корнет, приблизился к капитану и стал тихо ему докладывать, а его солдаты присоединились к товарищам.
— Клянусь бородой, ничего не понимаю, что творится в Париже! — заговорил один из тех, кто ходил в разведку. — На улицах мы ни одной кошки не встретили, зато в Бастилии полно солдат. На дворе швейцарские пики торчат — чисто колосья в поле!
— Их там не больше пятисот, — возразил другой.
— Гугеноты покушались на короля, вот это я знаю наверное, — продолжал первый, — и во время свалки великий герцог Гиз собственноручно ранил адмирала.
— Так ему, разбойнику, и надо! — вскричал сержант.
— Дело до того дошло, — продолжал конник, — что швейцарцы на своем чертовом тарабарском языке говорили: мол, слишком долго во Франции терпят еретиков.
— И то правда, за последнее время они что-то уж очень стали нос задирать, — сказал Мерлен.
