швартовы. Его звали Борисом, но переименовали, может быть, потому, что он действительно был похож на боб: круглый, крепкий, небольшого роста, с короткими руками и ногами.
В двух словах он пересказал приказ: группа катеров должна найти и потопить немецкий конвой, обнаруженный воздушной разведкой. Самолет, участвовавший в поисках, сообщит по радиофону, где он нашел конвой, и сбросит над ним светящиеся бомбы.
Катера шли час и два, все ждали. И дождались, когда Незлобин уже перестал ждать. «Вижу конвой, – сказал спокойный голос, прозвучавший так, как будто говоривший стоял рядом с ним, – под берегом. Светить или не светить?» И Незлобин, стоявший подле Соколовича, услышал его тоже спокойный, но сдерживающий волнение ответ: «Ждать. Уточнить и донести место конвоя».
Почему Соколович, потонувший в большой мохнатой шапке с завязанными ушами, в наглухо застегнутой зеленой меховой куртке, приказал убавить ход и перестроиться другим катерам, этого Незлобин не понял. Он понял, что летчик несколько раз спрашивал: «Светить или не светить?» – когда и где сбросить бомбы, имело решающее значение. Впрочем, нетрудно было догадаться, что, когда был отдан этот приказ: «Сбросить сабы» (светящиеся бомбы), летчик рассчитал неудачно. Над катерами вспыхнули огни, и их было так много, что Незлобин ясно увидел не только отразившую свет темную поверхность моря, но и все вокруг себя, вплоть до напряженного лица старшины, что-то делавшего на корме.
Потом произошло непонятное, потому что Соколович выругался, а из динамика послышался чужой, сердитый незнакомый голос:
– Что у вас там за мышиная возня?
«Возня» – это Незлобин узнал уже на следующий день на разборе боя – произошла потому, что правофланговый катер в обманчивом свете луны принял прибрежную остроконечную скалу за корабль противника и приказал атаковать ее торпедами. До Незлобина донеслось только два тупых и одновременно оглушительных взрыва. По-видимому, надо было продолжать поиск; катер повернул на юг и пошел вдоль берега. Что произошло через несколько минут, он снова не понял, но по радостному голосу командира догадался, что конвой обнаружен: шли три крупных транспорта, мористее их – корабли охранения и еще две группы каких-то судов. У Незлобина было острое зрение, и только потому он различил силуэты транспортов на фоне смутно слившихся неба и моря. Катера уже шли под зелеными ракетами, осветившими и пароход, и конвой. Огонь встал над катерами, засвистел, застонал, мигавшие и гаснущие осколки посыпались на палубу, и Незлобин впервые в действительности, а не в воображении услышал знакомую команду: «Товсь!», не узнав рявкнувший голос Соколовича. Потом тот закричал еще что-то, заставившее катер судорожно вздрогнуть под ногами. Очевидно, надо было что-то делать, как делала вся команда, но знакомый матрос вскрикнул у турели, и Незлобин увидел тревожное, мелькнувшее и сразу исчезнувшее лицо Соколовича, который бросился к замолчавшему пулемету. Ничего не понимая, Незлобин наклонился над матросом, расстегнул его тулуп, но матрос стонал, закидывая, все закидывая голову, и нельзя было его поднять, потому что Незлобин поскользнулся на палубе, залитой кровью, а потом встал и снова поскользнулся. Слева два катера повернули, и катер Соколовича тоже стал быстро уходить почему-то прямо на огонь береговых батарей. Но уходить дальше было нельзя, мешали надводные и подводные скалы, и движение так резко изменилось, что Незлобин снова упал на убитого матроса. Старшина, стараясь перекричать шум, что-то доложил, дымовые шашки летели в море, и катер то скрывался, то открывался под клубящимся дымом. Почему-то надо было снова резко отвернуть, а потом в другую сторону снова, и на этот раз катер пошел прямо сквозь строй немецких стреляющих кораблей, а потом оказался совсем рядом с другим, и оба ушли в открытое море.
Меховой реглан был разрезан на спине сверху до самого низа пулей или осколком, наверно, когда Незлобин свалился на убитого матроса. Оба отворота новых бурок висели в лохмотьях, и он засунул их внутрь, потому что они мешали ходить. Летнее обмундирование осталось в Полярном, и пришлось одолжить шинель у одного офицера, который был гораздо шире в плечах, чем Незлобин, и она морщилась, туго затянутая ремнем. К счастью, он взял с собой толстый вязаный свитер.
В летней шинели было все-таки холодно, и у Незлобина был сердивший его нелепый вид. Впрочем, все казалось ему нелепым – и его позорная растерянность, когда ему нечего было делать в бою и он возился, пытаясь зачем-то перевязать убитого матроса, и что комдив, о котором говорили, что он никогда не выходит в море, приехал на пирс встречать Соколовича, утопившего три транспорта, и что он, Незлобин, поздравил Соколовича с орденом Красного Знамени, а тот холодно ответил ему. Совсем другое было в разведке прошлой весной, когда Незлобин стрелял по немцам и убегал от них, прячась за скалами, и снова стрелял. Тогда командир отряда, который был на десять лет моложе Незлобина, одобрительно сказал: «А ты, оказывается, смелый малый», а потом доложил о нем адмиралу…
В офицерском клубе было шумно, играл маленький оркестр, танцевали. Компания, среди которой был Соколович, сидела в буфете, и Незлобину показалось, что, когда он вошел, все замолчали. У стойки он выпил большую рюмку коньяку, который был ему строго запрещен, и, не обращая внимания на громко заговоривших и засмеявшихся офицеров, подошел к самому крайнему столику в стороне от этой почему-то неприятной ему компании.
– Разрешите? – спросил он незнакомого пожилого офицера.
– Пожалуйста, – приветливо ответил офицер.
Девушка подошла, Незлобин заказал рыбу, заставляя себя не прислушиваться к тому, что происходит за столом Соколовича. Веселый, с широко развернутыми плечами, раскрасневшийся, с прямой шеей, он что-то рассказывал, показывал, и вдруг Незлобину показалось, что он услышал свою фамилию. Офицеры засмеялись, и один молоденький лейтенант изобразил человека, упавшего на пол и ползущего на карачках.
Сосед Незлобина обернулся с неодобрением, кажется, хотел встать. Незлобин опередил его. Твердо ступая, он направился к Соколовичу, обходя другие, занятые и свободные столы. В голове его стояло что-то неподвижное, но он оттолкнул и обошел это неподвижное, потому что оно мешало тому, что ему хотелось сказать.
– Простите, вы обо мне изволили рассказывать? – спросил он, стараясь говорить спокойно.
