больше отношения к окружающему миру, чем к выбору себя. Враг — это «другие», то есть иное по отношению к моему индивидуальному сознанию.
И все же Сартр признает абсурдность этой ситуации. Человеческое предприятие — индивидуальная попытка — является изначально тщетной.
Не существует некоего априорного Добра, или Бога, или набора каких-то трансцендентных ценностей, с точки зрения которых можно было бы оценить конкретный поступок человека. Опять же, здесь слишком очевиден отголосок его собствен ной жизни под порочным и аморальным режимом.
Равно очевидным является то, что сартровское описание индивидуального человеческого затруднительного положения выходит за рамки конкретных условий Парижа времен нацистской оккупации.
Полвека спустя затруднительное положение может проявиться менее ярко и интенсивно, но его отличительные черты остаются теми же (если мы принимаем сартровский атеизм). Сегодня мы можем склоняться к более оптимистическому взгляду, но в строгом смысле человеческие усилия остаются абсурдными и тщетными.
Это два излюбленных термина экзистенциалистов, своеобразных клише. В среде непритязательной философствующей публики кафешек Лефт Банка они стали модными словечками и своеобразным паролем: если ты не считаешь жизнь абсурдной и тщетной, какой из тебя экзистенциалист?
В свете этого стоит проанализировать эти два слова более тщательно. Что все-таки они говорят о сути и природе наших индивидуальных затруднений? «Futile» (тщетный) происходит от латинского слова, означающего «изливающийся», то есть «переливающийся через край», «переполненный», бесцельно льющийся.
Сегодня оно означает неэффективность, неспособность продуцирования чего-то ценного, достижения длительного результата. «Абсурд» исходно означал отсутствие гармонии и ныне означает несоответствие требованиям разума или обычаям.
Однако в английском языке использование этого слова имеет комические коннотации, которые почти отсутствуют в континентальной Европе.
Для Хайдеггера человеческие усилия были чем-то крайне серьезным, и даже Сартр никакого комического оттенка в это слово не вкладывал.
В ироническом же смысле это прагматическая и шутливая позиция, характерная для англоговорящего мира, который, по-видимому, более нуждается в экзистенциализме, чем приверженцы пафосной континентальной серьезности. Наша позиция «здравого смысла» часто тяготеет к поверхностности, оставляя за бортом философское содержание. Экзистенциалистская попытка очертить индивидуальные трудности может дать более глубокое основание тощему «Я» современного западного понимания. Тщетность и абсурдность могут как расширять, так и сужать это «Я».
Но вернемся к «бытию» и «ничто». Враг — это принятие Другого, настаивает Сартр. Здесь Сартр приближается к солипсизму своего раннего отношения к войне. Любопытно, что эту точку зрения поддерживает его современник Габриэль Марсель, который был фактически первым французским философом, ставшим на путь экзистенциализма.
Марсель смог избежать обвинения в солипсизме, будучи приверженцем католицизма.
Индивид Сартра одинок изначально. «Другой» — это скрытая смерть моих возможностей», — утверждает Сартр. Но, как отмечалось ранее, сознание является сознанием чего-то. Сознание (т. е.
«ничто») имеет объект («бытие»). Сартр таким образом избегает солипсизма, утверждающего, что мое «Я» — это единственное, что существует, а так называемый «внешний мир» является просто частью моего сознания. Но сартровская позиция все еще оставляет его индивидуальное сознание во многом противопоставленным внешнему миру. В конце концов он вынужден прибегнуть к мудреному аргументу высшего стиля.
В конечном же счете этот витиеватый аргумент сводится к доводам здравого смысла, которыми мы пользуемся, чтобы доказать существование других в ощущениях, известных как наша жизнь.
Теперь, когда допускается существование других (а не просто Другого), Сартр может ввести мораль. Ирония в том, что его мораль не имеет ничего общего с другими видами морали. Это вполне абсурдная мораль абсурдного мира. Абсолютно серьезно он утверждает: «Все виды человеческой деятельности равнозначны: пьет ли кто-то в одиночку — или ведет к каким-то вершинам свой народ. Если одна из этих деятельностей имеет превосходство над другой, это происходит не из-за ее реальной цели, но из-за степени осознания ее идеальной цели». Тот, кто вырастил ребенка, кто пристрастился к наркотикам или проиграл состояние, поставив не на ту лошадь в скачках, приравниваются друг к другу изысканным сартровским аргументом о равнозначности всех видов деятельности. Парадоксально, что его следующий аргумент придает глубокий смысл его с очевидностью нелепому предыдущему утверждению.
Итак: выбирая деятельность, мы должны осознавать, что мы делаем, и нести за это полную ответственность. Моя цель должна воздействовать на мое сознание: привести к более глубокому осознанию себя, лучшему осознанию моих трудностей, а также принятию ответственности за них, за мои действия, за то «Я», которое я создаю этими действиями.
Если не существует таких вещей, как априорные Добро и Зло, не существует трансцендентных ценностей, значит, никакая человеческая деятельность внутренне, сама по себе, не лучше, чем любая другая. Мы должны согласиться, что они в самом деле равнозначны. Мы предпочитаем одну другой на основании собственного выбора. Все это сводится в конечном счете к той самой свободе от детерминизма, где «все можно». Каждым своим выбором я создаю не только себя, но и мораль в целом, хочу я этого или нет. Как показывает Сартр, этого должно быть достаточно, чтобы заставить человека думать. Хочешь — разбивайся в лепешку, хочешь — выдвигай свою кандидатуру в президенты. Делай что угодно, но осознавай, что ты делаешь.
Это подводит нас к одному из ключевых понятий Сартра: «mauvais foi» (буквально: «дурная вера», но более точно — «самообман»). Мы действуем в «дурной вере», когда обманываем себя, особенно когда пытаемся оправдать человеческое существование, навязывая ему смысл. Так принимают религию или какие-то извне установленные ценности. То же относится и к становлению приверженцев какой-либо науки — постольку поскольку это означает попытку навязать жизни смысл извне. «Действовать в дурной вере», таким образом, означает уклоняться от ответственности за свои действия, перекладывая ответственность на какие-то внешние влияния.
Еще одно ключевое понятие сартровского экзистенциализма: существование предшествует сущности. Это означает, что человек «прежде всего существует, проявляет себя, что-то делает в мире — и только после этого определяет себя», — говорит Сартр. «Не существует такой вещи как человеческая природа, потому что нет всевидящего Бога, который создал бы ее… Человек — это то, что он из себя делает. Он существует постольку поскольку реализует себя. Он является не чем иным, как совокупностью всех своих поступков, которые и составляют его жизнь».
Сартровское объяснение человеческого поведения неизбежно обрастает обычными психологическими интерпретациями. Достаточно рассмотреть понятие самосознания — его влияния на наши действия и его роль в формировании личности.
Сартр пытался преодолеть такие возражения, предложив собственный экзистенциальный психоанализ.
В «Бытии и ничто» он использует таковой, чтобы проинтерпретировать многоразличие человеческих действий. Его главный аргумент таков: «Я есть ничто, отсутствие бытия. Чего я ищу — есть бытие, которое окружает меня, которого мне не хватает».
Сартр утверждает, что наши желания и действия, которые мы предпринимаем, «подчинены
