А пока небезынтересно отметить, что в тот же день новый Верховный главнокомандующий генерал Корнилов выступил со своей собственной декларацией. Тон его телеграммы на имя Керенского мало соответствовал обычному тону доклада, адресуемого «солдатом» верховной власти. Командование Корнилов принял, но он post factum предъявляет ультиматум. Он требует полного невмешательства в его оперативные распоряжения и в назначение командного состава. Затем – распространения на тыл смертной казни и проч. по отношению к воинским чинам. Главное же, и этот «диктатор» объявляет свою «ответственность только перед собственной совестью и всем народом»!.. Ну что ж! Хорошие примеры заразительны. Буржуазные газеты приветствовали этот твердый язык. «Верховная власть» приняла декларацию к сведению. Поживем – увидим, что из этого вышло.
А пока, в самый разгар чехарды портфелей, в ночь на 23 июля, на своих квартирах были арестованы Троцкий и Луначарский. Их обвиняли в июльском восстании… Может быть, этот акт справедливости помог, со своей стороны, образованию кабинета. Но, во всяком случае, дело шло настолько гладко, что на следующий день, 23-го, кабинет был уже вполне готов.
Выглядел он таким образом. Керенский оставил себе портфели военного и морского министров, а заместителями своими по морским и военным делам назначил известных нам Савинкова и Лебедева (оба эсеры, но фигуры нарочито одиозные для демократии). Некрасов, заместитель по председательству в Совете Министров, получил портфель финансов. Терещенко, Скобелев и Пешехонов остались на своих местах. Ефремов получил государственное призрение, Прокопович – промышленность и торговлю, а Авксентьев – внутренние дела. Министром юстиции ныне оказался Зарудный, также личный друг Керенского, беспартийный радикал. Для почт и телеграфов вызвали из Москвы адвоката Никитина, считавшегося социал-демократом, но на деле бывшего к социал-демократии не ближе, чем Прокопович. Затем шли четыре вожделенных кадета: Кокошкин – государственный контролер, Карташев – обер-прокурор Синода, Юренев – министр сообщений и Ольденбург – просвещения. И все это увенчивалось… циммервальдцем и пораженцем Черновым. Такова была третья коалиция. Ни малейшей программы или декларации от нее не последовало.
Но, собственно, можно ли было назвать это коалицией? Какими путями, какой игрой стихий в голове Керенского попал сюда Чернов, мне неведомо. Очевидно, это должно было служить доказательством неограниченных возможностей премьера. И Чернов не посовестился снова поспешить на зов, чтобы стать в прежнее нестерпимое положение… Но во всяком случае Чернов и Скобелев были единственными советскими людьми и социалистами в этом кабинете. И постольку этот кабинет, пожалуй, не был коалицией, а просто имел двух заложников-социалистов в стане буржуазии. Ибо остальные «социалисты» – Керенский, Авксентьев, Прокопович, Никитин, Савинков, Лебедев, Пешехонов – были такими элементами, на которых (в лице Брианов и Мильеранов) искони держалась буржуазная диктатура в прекрасной Франции. Остальные были уже официальные и откровенные орудия биржи – отечественной и союзной.
При первом взгляде на состав нового кабинета обращают на себя внимание таинственное исчезновение из него советского лидера Церетели. Об этом было пересудов без конца. Но факт тот, что Церетели, несомненно, был не особенно пригоден для пассивной роли заложника. Влекомый своей идейкой, он был безропотно покорен «живым силам страны». Но его идейка все же не мешала ему оставаться некой личностью, да еще опасной тем, что за ним стоял Совет, армейские организации и все то, чему совсем не следовало бы существовать на свете. Поэтому полномочный Керенский постарался вытеснить, выдавить советского лидера из своего кабинета. Об этом Церетели прямо говорил в частных беседах. Но молчал об этом публично – в интересах престижа коалиции «живых сил»…
Так стряпала кучка политиканов полномочную и безответственную революционную власть в эпоху упадка…
При создании первой коалиции требовалась еще одна маленькая формальность: благословение Совета, которое было дано 6 мая. Теперь не требовалось и этой формальности. Частная организация была ныне совершенно ни при чем в делах высокой политики…
Но ведь советское начальство в лице того же Церетели делало вид, что все в порядке; с другой стороны – ведь новую коалицию нужно было «поддерживать», то есть тащить ее по-прежнему на советских плечах. Стало быть, новый кабинет, не желавший знать Совета, надо было ему представить, прося его любить и жаловать новых спасителей отечества.
В понедельник, 24-го, для этой цели было созвано в Александрийском театре заседание Петербургского Совета. Чтобы позолотить пилюлю расшатанной, растерянной и присмиревшей оппозиции, «звездной палатой» был командирован словоохотливый Скобелев. Пугая, с одной стороны, делами на фронте, он, с другой стороны, уверял, что «Советы явятся оплотом нового правительства», что министры-социалисты «будут черпать свои силы только в руководстве демократии и что ее вотумы недоверия будут сигналами для ухода министров с постов»…
Скобелева прерывали криками: «Почему в министерстве нет Церетели?» Но Чхеидзе очень сердился и резко пресекал эти беспорядки.
Церетели счел за благо выступить с объяснениями сам. Я приглашаю снова немного послушать его. Приглашаю оценить, как далеко ушел этот человек по пути предательства революции (бессознательно – о, конечно, бессознательно! – только в силу своих социалистических убеждений). Приглашаю понять то, что непонятно мне: почему же этот человек, уже превратившийся из Шейдемана в Мильерана и как будто бы вполне способный заменить Керенского на его посту, все еще считался главой Совета и не был признан плутократией необходимым элементом нового буржуазного правительства?
– Сознание опасности, грозящей с фронта и принявшей в последние дни особенно острую форму, определили действия демократии, – так говорил Церетели. – Единая власть, спасающая страну, власть, над созданием которой билась демократия, наконец создана… Керенский предложил мне вступить в состав нового кабинета. Но в результате переговоров стал на мою точку зрения и согласился, что теперь, когда необходимо объединение всех сил демократии, мне лучше всего посвятить себя деятельности в рядах Совета… Прежняя организация власти должна быть перестроена. Внешняя опасность готовит гибель самому существованию страны. Для восстановления армии нужно дать армейским организациям возможность возродить в армии дисциплину… Что может сейчас вызвать воодушевление и энтузиазм в стране и в армии? Только та власть, которая направит все силы страны на ее защиту. Великая Россия, свободная Россия не погибнет. Мы глубоко верим в это… Не в программе сущность власти, а в соотношении сил, дабы власть имела на что опираться. И для власти этой силой может быть только революционная демократия. Настоящее правительство есть правительство соглашения всех живых сил страны. Это правительство взаимных уступок. Однако уступкам мы положили предел. Это программа 8 июля. Правительство должно обладать диктаторскими полномочиями для спасения страны. Но власть не должна переходить за указанную нами черту… Рабочие – это огромная часть населения. Но это не вся страна, а мы должны идти под знаменем общенациональной платформы. Полномочия революционных организаций должны быть ограничены …
Репортер кадетской «Речи», записавший все эти слова, не мог удержаться от лирической ремарки: «Речь Церетели, ни разу не упоминавшего слова „социализм“ и говорившего о великой России и ее мощи, произвела сильное впечатление на собрание»… Да, все это были слова из другого лагеря, из вражьего стана.
Надо, однако, отметить вот что. Еще в начале пленума ЦИК, как мы знаем, обнаружились и дали знать себя левые, оппозиционные настроения внутри правящих советских фракций. Пропустив перед своими глазами всю панораму «создания власти», старые партийные меньшевистско-эсеровские элементы укрепились в своей оппозиционности по отношению к курсу неистово-слепого Церетели. А у иных вся совокупность событий последних недель породила убеждение в том, что ныне все группы буржуазии отброшены в стан контрреволюции, что никакая «честная коалиция» с ними уже невозможна, что надо ныне держать курс на создание чисто демократического правительства из советских партий.
Это течение было, правда, не смело и не сильно. Оно едва-едва решалось формулировать свои выводы и не выступало с ними публично. Но оно давало себя знать внутри советских лабораторий, внутри фракций эсеров и меньшевиков… Самым ярким и настойчивым выразителем этого течения из старых советских деятелей был меньшевик-оборонец Богданов.
Не знаю, почему это случилось, но на заседании Совета 24 июля Богданов выступил от имени бюро ЦИК. И выступил он с такой примерно речью.
