Прохор Зыков, довольно часто захаживавший на старое мелеховское подворье, разживался у Михаила бумагой на курение, печально говорил:
– У бабы моей крышка на сундуке была обклеена старыми газетами – содрал и покурил. Новый Завет был, такая святая книжка, – тоже искурил. Старый Завет искурил. Мало этих Заветов святые угодники написали… У бабы книжка была поминальная, все сродствие там, живое и мертвое, прописанное, – тоже искурил. Что же, зараз мне надо капустные листья курить али, скажем, лопухи вялить на бумагу? Нет, Михаил, как хочешь, а давай газетку. Я без курева не могу. Я на германском фронте свою пайку хлеба иной раз на восьмушку махорки менял.
Невеселая была жизнь в Татарском в ту осень… Визжали на ходах и арбах неподмазанные колеса, сохла и лопалась без дегтя ременная упряжь и обувка, но скучнее всего было без соли. За пять фунтов соли в Вешенской отдавали татарцы сытых баранов и возвращались домой, кляня Советскую власть и разруху. Эта проклятая соль много огорчений причинила Михаилу… Как-то в Совет пришли старики. Они чинно поздоровались с председателем, сняли шапки, расселись по лавкам.
– Соли нету, господин председатель, – сказал один из них.
– Господ нету зараз, – поправил Мишка.
– Извиняй, пожалуйста, это всё по старой привычке… Без господ-то жить можно, а без соли нельзя.
– Так что вы хотели, старики?
– Ты, председатель, хлопочи, чтоб привезли соль. С Маныча на быках ее не навозишься.
– Я докладал об этом в округе. Там это известно. Должны вскорости привезти.
– Пока солнце взойдет – роса очи выест, – сказал один из стариков, глядя в землю.
Мишка вспыхнул, встал из-за стола. Багровый от гнева, он вывернул карманы.
– У меня соли нету. Видите? С собой не ношу и из пальца вам я ее не высосу. Понятно, старики?
– Куда она подевалась, эта соль? – после некоторого молчания спросил кривой старик Чумаков, удивленно оглядывая всех единственным глазом. – Раньше, при старой власти, об ней и речей никто не вел, бугры ее лежали везде, а зараз и щепотки не добудешь…
– Наша власть тут ни при чем, – уже спокойнее сказал Мишка. – Тут одна власть виноватая: бывшая ваша кадетская власть! Это она разруху такую учинила, что даже соль представить, может, не на чем! Все железные дороги побитые, вагоны – то же самое…
Мишка долго рассказывал старикам о том, как белые при отступлении уничтожали государственное имущество, взрывали заводы, жгли склады. Кое-что он видел сам во время войны, кое о чем слышал, остальное же вдохновенно придумал с единственной целью – отвести недовольство от родной Советской власти. Чтобы оградить эту власть от упреков, он безобидно врал, ловчился, а про себя думал: «Не дюже большая беда будет, ежели я на сволочей и наговорю немножко. Всё одно они сволочи, и им от этого не убудет, а нам явится польза…»
– Вы думаете, они – эти буржуи – пальцем деланные, что ли? Они не дураки! Они все запасы сахару и соли, огромные тыщи пудов, собрали со всей России и увезли ишо загодя в Крым, а там погрузили на пароходы и – в другие страны, продавать, – блестя глазами, говорил Мишка.
– Что ж они, и мазут весь увезли? – недоверчиво спросил кривой Чумаков.
– А ты думал, дед, тебе оставили? Очень ты им нужен, как и весь трудящийся народ. Они и мазут найдут кому продать! Они бы всё с собой забрали, ежели б могли, чтобы народ тут с голоду подыхал.
– Это, конешно, так, – согласился один из стариков. – Богатые – все такие гущееды. Спокон веков известно: чем ни богаче человек, тем он жаднее. В Вешках один купец, когда первое отступление было, все на подводы сложил, все имущество забрал до нитки, и вот уж красные близко подходют, а он все не выезжает с двора, одетый в шубе бегает по куреню, щипцами гвозди из стен вынает. «Не хочу, говорит, им, проклятым, ни одного гвоздя оставить!» Так что нехитро, что они и мазут забрали с собой.
– Так как же все-таки без соли будем? – под конец разговора добродушно спросил старик Максаев.
– Соли наши рабочие скоро новой нароют, а пока можно на Маныч послать подводы, – осторожно посоветовал Мишка.
– Народ не хочет туда ехать. Калмыки там шкодят, соли на озерах не дают, быков грабежом забирают. Один мой знакомец пришел оттуда с одним кнутом. Ночью за Великокняжеской подъехали трое оружейных калмыков, быков угнали, а ему показали на горло: «Молчи, говорят, бачка, а то плохо помрешь…» Вот и поезжай туда!
– Прийдется подождать, – вздохнул Чумаков.
Со стариками Мишка кое-как договорился, но зато дома, и опять-таки из-за соли, вышел у него с Дуняшкой крупный разговор. Вообще что-то разладилось в их взаимоотношениях…
Началось это с того памятного дня, когда он в присутствии Прохора завел разговор о Григории, да так эта небольшая размолвка и не забылась. Однажды вечером Мишка за ужином сказал:
– Щи у тебя несоленые, хозяйка. Или недосол на столе, а пересол на спине?
– Пересола зараз при этой власти не будет. Ты знаешь, сколько у нас соли осталось?
– Ну?
– Две пригоршни.
– Дело плохое, – вздохнул Мишка.
– Добрые люди ишо летом на Маныч за солью съездили, а тебе все некогда было об этом подумать, – с укором сказала Дуняшка.
– На чем бы это я поехал? Тебя запрягать на первом году замужества как-то неудобно, а бычата нестоящие…
– Ты шуточки оставь до другого раза! Вот как будешь жрать несоленое – тогда пошути!
– Да ты чего на меня взъелась? На самом деле, откуда я тебе этой соли возьму? Вот какой вы, бабы, народ… Хоть отрыгни, да подай вам. А ежли ее нету, этой соли, будь она трижды проклята?
– Люди на быках на Маныч ездили. У них теперь и солка будет, и всё, а мы будем пресное с кислым жевать…
– Как-нибудь проживем, Дуня. Вскорости должны привезти соль. Аль у нас этого добра мало?
– У вас всего много.
– У кого это – у вас?
– У красных.
– А ты какая?
– Вот такая, какую видишь. Брехали-брехали: «Всего-то у нас будет много, да все будем ровно жить да богато…» Вот оно и богачество ваше: щи посолить нечем!
Мишка испуганно посмотрел на жену, побледнел.
– Что это ты, Дуняха? Как ты гутаришь? Да разве можно?
Но Дуняшка закусила удила: она тоже побледнела от негодования и злости и, уже переходя на крик, продолжала:
– А так можно? Чего ты глаза вылупил-то? А ты знаешь, председатель, что у людей уж десны пухнут без соли? Знаешь ты, что люди вместо соли едят? Землю на солонцах роют, ходят ажник за Нечаев курган да в щи кладут эту землю… Об этом ты слыхал?
– Погоди, не шуми, слыхал… Дальше что?
Дуняшка всплеснула руками:
– Куда же дальше-то?
– Переживать-то это как-нибудь надо?
– Ну и переживай!
– Я-то переживу, а вот ты… А вот у тебя вся ваша мелеховская порода наружу выкинулась…
– Какая это порода?
– Контровая, вот какая! – глухо сказал Мишка и встал из-за стола. Он смотрел в землю, не поднимая на жену глаз; губы его мелко дрожали, когда он говорил: Ежли ишо раз так будешь говорить – не жить нам с тобой вместе, так и знай! Твои слова – вражьи…
Дуняшка что-то хотела возразить, но Мишка скосил глаза и поднял сжатую в кулак руку.
– Молчи!.. – приглушенно сказал он.
Дуняшка без страха, с нескрываемым любопытством всмотрелась в него, спустя немного спокойно и весело сказала:
– Ну и ладно, черт-те об чем затеялись гутарить… Проживем и без соли! – Она помолчала немного и с тихой улыбкой, которую так любил Мишка, сказала: – Не серчай, Миша! На нас, на баб, ежли за все серчать, так и сердца не хватит. Мало ли чего не скажешь от дурна ума… Ты взвар будешь пить или кислого молока положить тебе?
Несмотря на молодость, Дуняшка была ужо умудрена житейским опытом и знала, когда в ссоре можно упорствовать, а когда надо смириться и отступить…
Недели через две после этого от Григория пришло письмо. Он писал, что был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей вероятности, демобилизован. Дуняшка сообщила мужу о содержании письма, осторожно спросила:
– Прийдет он домой, Миша, как же тогда будем жить?
– Перейдем в мою хату. Нехай он один тут живет. Имущество поделим.
– Вместе нам нельзя. Он, по всему видать, Аксинью возьмет.
– Ежли б и можно было, все одно я жить с твоим братцем под одной крышей не стал бы, – резко заявил Мишка.
Дуняшка изумленно подняла брови:
– Почему, Миша?
– Ты же знаешь.
– Это – что он в белых служил?
– Вот-вот, это самое.
– Не любишь ты его… Вы же друзья с ним были!
– На черта он мне сдался – любить его! Были друзьями, да только кончилась наша дружба.
Дуняшка сидела за прялкой. Размеренно жужжало колесо. Нитка пряжи оборвалась. Ладонью Дуняшка придержала обод колеса, – ссучивая нитку, не глядя на мужа, спросила:
– Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?
– Суд будет. Трибунал.
– А к чему же он его может присудить?
– Ну, уж этого я не знаю, я не судья.
