— Мериги, — сказал Манкузо наконец. — Хотите вы, чтобы мы остались друзьями или нет?
— Конечно, — отвечал Сильвио. Но, как это ни было глупо, сердце его забилось быстрей.
— Тогда, — продолжал Манкузо, — сделайте мне одолжение.
— Хоть два, — сказал Сильвио, принужденно улыбаясь.
Манкузо встал и прошел несколько шагов по комнате. Маленький, одетый с изысканной элегантностью, большеносый, с головой, словно ввинченной в высокий белый воротничок, неловкий, он сильно смахивал на слегка пообтесавшегося в городе провинциала.
— Двух мне не надо, — сказал он серьезно. — С меня достаточно одного. Он замолчал и, взяв двумя пальцами окурок, швырнул его в окно. — Вы давно виделись с Амелией? — спросил он.
— Право же… — начал Сильвио, с трудом скрывая свое беспокойство.
Но Манкузо его перебил:
— Вы напрасно стали бы притворяться, будто не помните… Потому что вы виделись вчера. — Наступило короткое молчание. — Я ничего не хочу знать, продолжал Манкузо, — вам незачем передо мной оправдываться, просить извинения… Я не требую от вас ничего… только прошу о дружеском одолжении… Я мог бы просто-напросто послать вас к черту или отобрать у вас эту вот работу под благовидным предлогом… Мне это ничего не стоило бы и, пожалуй, так было бы проще… Но я не хочу… Ведь если есть возможность, всегда лучше договориться, правда? — Манкузо скорчил одну из самых своих противных гримас и помолчал. — Я вас прошу вот о каком одолжении: пока мы с Амелией не поженились, перестаньте с ней видеться… Потом, когда она станет моей женой, можете бывать у нее сколько хотите… Конечно, при соблюдении должных приличий… Но пока мы не женаты, найдите предлог и перестаньте с ней встречаться… Конечно, не подавая вида, что это я вам посоветовал… Тогда мы останемся друзьями и построим дом… А после свадьбы еще поговорим… Вы меня понимаете?
Обеспокоенный и несколько раздраженный угрозой Манкузо, Сильвио притворился удивленным.
— Но в чем дело? Какие причины?..
Однако Манкузо не хотел и слушать.
— Никаких причин, — ответил он сухо. — Согласны вы или нет?
— А если нет?
— Советую согласиться, — сказал Манкузо, устремив на него колючий взгляд.
Сильвио посмотрел на Манкузо, который притворялся, будто что-то ищет в карманах, потом на чертежи. Ему не хотелось уступать такому грубому требованию, но, с другой стороны, работа значила для него больше, чем всякие чувства и, быть может, даже чем Амелия.
— Но не могу же я, — начал он не без колебаний, — вот так, без всякой причины, только потому, что вы этого хотите…
Но он не договорил. Манкузо шагнул вперед и схватил его за руку с такой силой, что Сильвио скривился от боли.
— Мериги, какого… — тут он добавил крепкое ругательство. — Это не шуточки. Не доводите меня до крайности. Останемся друзьями, Мериги…
Они посмотрели друг на друга. Лицо Манкузо, напряженное и перекошенное, с налитыми кровью глазами, лишенными даже искры ума, имело страдальческое выражение, но это было жалкое, не вызывающее сочувствия, какое-то смешное страдание, не человеческое и не звериное, а страдание несчастного маньяка. В нем не было и тени мужского благородства; не было и той трогательности, которую страдание придает животным, а иногда и людям очень простой души. Сильвио испытывал к Манкузо одновременно сочувствие и неприязнь.
— В конце концов, мы с синьориной Амелией разговариваем только об архитектуре, — сказал он.
Манкузо молчал; все это время он сжимал руку Сильвио и нетерпеливо смотрел на него.
— Я хотел сказать, — продолжал Сильвио, — что теперь мне ничего не остается, кроме как…
Живейшее облегчение появилось на лице Манкузо.
— Достаточно, — сказал он и пошел к двери. — Вы обещали… Этого достаточно.
Его радость показалась Сильвио такой же неприятной и отталкивающей, как и страдание. Но уже в дверях, словно охваченный сомнением, Манкузо остановился.
— Вы не обиделись?
— Боже упаси, — сказал Сильвио раздраженно.
— Тем лучше, потому что я, знаете ли, не хотел бы… — Конца этой фразы Сильвио не услышал — дверь закрылась.
Оставшись один, Сильвио попытался возобновить работу. Но тревога сковала его; теперь, когда он пожертвовал своими отношениями с Амелией, эта работа внезапно стала ему противна; охваченный беспокойством и раскаяньем, он с облегчением услышал в коридоре звон колокольчика, призывавший к завтраку. Он надеялся, что еда его подкрепит, но обманулся. В душной тишине столовой, не умолкая, жужжали вентиляторы; в жарком полумраке виднелись бледные, измученные жарой лица сотрапезников; сухая, нагретая солнцем еда оставляла во рту металлический привкус; всюду висели липкие бумажки от мух, желтые или черные; в тающем льду плавали мелкие, кислые вишенки; лицо у горничной было красное и потное — словом, все переменилось, и лето уже не вливало в него радостную бодрость. Оно было душное и обыденное, люди занимались своими служебными делами, исправно ходили на работу, — лето в городе бюрократов и военных, где в тишине с утра до вечера звучат сигналы и играют зорю и где единственные не запертые и не покинутые здания — это министерства и казармы. Сильвио, поглощенный страстью, до сих пор ничего не замечал, а теперь все это разом обрушилось на него вместе с ревностью, нежеланием расставаться с Амелией, отвращением к работе, печалью и сомнениями. Ел он мало и неохотно, потом вернулся в свою комнату и, чувствуя сонливость, бросился на постель. Он сразу впал в тяжелую дрему, но не заснул крепким сном; помимо воли в его воображении появлялись и исчезали нелепые образы, которые медленно двигались, и он со странным удовольствием разукрашивал их всякими подробностями. Это было странное и грустное удовольствие, смешанное с ощущением сонного бессилия. Ему казалось, что он совершает смелые, отчаянные поступки: то, притаившись за углом, сжимая револьвер, убивает Манкузо в упор и убегает; то запускает пальцы в белокурые завитые волосы Де Керини, тащит ее вниз по лестнице ее дома, топчет ногами; то прерывает венчание Амелии, хватает ее за руку в тот самый миг, когда она должна сказать "да", вытаскивает из церкви и увозит в машине — конец фаты высунулся из-под захлопнутой дверцы и развевается по ветру. Чем решительней и отчаянней были эти поступки, тем больше они радовали его воображение, тем больше он любовался ими, приукрашивал их. Этим он как бы утешался в своей безнадежной печали. Но когда он пытался приподняться на постели, ему казалось, что кто-то наступил ему на грудь и не дает встать. Голова у него была тяжелая, а в ногах, наоборот, ощущалась легкость, его будто тянули за волосы вниз, к воде, прямо в бурную реку. Наконец он заснул.
Спал он довольно крепко, а когда проснулся, то некоторое время пролежал неподвижно, с закрытыми глазами. Но пронзительные крики ласточек, которые свили гнездо прямо над его окном, не давали ему покоя. Он быстро сел на постели, протирая глаза: комната была залита мягким закатным светом; он проспал пять часов. Амелия не приехала.
"Видно, случилось что-то серьезное", — подумал он и, словно сон освободил его от всех сомнений и колебаний, вышел из комнаты и спустился вниз. Как и в первый раз, когда он шел к дому Де Керини, улочки и сады казались бесконечными. Розы за прутьями решеток были белы от летней пыли, листья олеандров поникли, знойная дымка окутала этот зеленый хаос и подернула небо. Служанка в стоптанных туфлях и синем фартуке, как обычно, поливала живую изгородь и, узнав его, даже не поздоровалась. Он свернул с усыпанной гравием аллеи и пошел вдоль стены дома по цементной дорожке. Дойдя до окна гостиной, он увидел, что жалюзи приоткрыты, и услышал голоса. Ему показалось, что это разговаривают Де Керини и Манкузо. Он остановился и прислушался.
— На ком я женюсь? — сказал низкий, недовольный голос Манкузо. — На девушке, которая за неделю до свадьбы целыми днями, да, целыми днями пропадает где-то с молодым человеком, с которым едва знакома. На девушке, которая говорит мне в лицо, что, как только выйдет за меня, сразу мне изменит. На девушке, которая не только не любит меня, но даже не уважает; вот на ком я женюсь…
— Раньше надо было думать, — ответила слегка нараспев Де Керини.
Сильвио подошел поближе к окну и заглянул в щель. Сначала он ничего не увидел, кроме позолоты мебели и зеркал, поблескивавших в полумраке, потом глаза привыкли и он стал различать разговаривающих. Манкузо сидел на краю пуфа, по обыкновению изящный и элегантный, нахохлившись, как сыч. Де Керини же сидела прямо напротив окна на легкой кушетке с гнутыми ножками, выставив на обозрение свои пышные формы, выступающие под яркими складками капота. Она откинулась назад, сонная и невозмутимая, положив ногу на ногу. Сильвио видел круглую белую шею с толстой складкой под подбородком, жеманный кукольный рот, раздутые ноздри и под ровными локонами, спадавшими до половины лба, черные бархатистые глаза, сощуренные и улыбающиеся, которые смотрели в потолок насмешливо и самодовольно.
