сковал его. Потом глаза открылись, но нас не видели, губы шевелились; толпа, обступавшая его, не заметила, что он вздрагивает, обливается потом и бьется в судорогах, — это детское тело сражалось с нисходящим на него духом господним; дух одолел наконец, укротил его и внушил ему пророчество. Кто с восторгом, кто с ужасом смотрел на посиневшие губы, из которых вырывались насильно исторгаемые духом слова; детские уста судорожно отверзались под напором гремящего пророчества, ни смысла, ни звуков коего избранник сей не различал. «Истинно говорю вам, чада мои, уверяю!..»{39} — явственно, четко произносил французские слова мальчик с надувшимися на шее жилами, щуплый маленький Моисей из сожженной харчевни, всегда говоривший только на севеннском нашем наречии; худенькое тело его трепетало, дергалось, словно паяц, зажатый в исполинской руке, и ударялось оземь с таким сухим стуком, что вокруг зрители жалостливо охали — им страшно было, как бы не разбился Бартавель, как бы не ушибся, ударяя себя в грудь худыми руками, блестевшими от пота, словно смазанная маслом новая сабля. А перед ним раскрывалось небо, он видел рай и преисподнюю, он кричал об этом, вопил во весь голос, но обо всем забыл, когда очнулся и когда дух покинул его; пророк стал самим собой — маленьким Моисеем Бартавелем.
В коновалов и в пастухов, в девушек и в парней, во всех одинаково вселялся дух, но являл себя у каждого по-разному: например, молоденькую Мари, нареченную Фоссата, внука нашего Спасигосподи, он наделяет лишь даром молитвословия и заклинаний, а в Бартавеля влагает силу проповедника, дабы он в слове своем прославлял нашу церковь и обличал гонителей, преследующих ее; другим же ниспосылаются свыше только предупреждения касательно их собственной участи; встречаются и такие, как, например, Провозвестник, костоправ из Пон-де-Растеля, обладающие и даром предвидения, и силой вдохновенного слова, и даром пророчества. Господь их отличает не только па уходах, им совсем не нужно, чтобы люди, собравшиеся вокруг них, целыми часами кричали: «Господи, помилуй!» — вещее слово исходит из их уст во всяком месте — в толе, на дороге и даже дома. Кого же осеняла благодать? Справедливость божия бросается в глаза: господь избрал для пророчества малых, сирых и слабых, самых убогих — таких, как сиротка Бартавель, — зернышко, оброненное, не налившееся соком; Моисей Бартавель на год был старше меня, но мог, не нагибаясь, пройти у меня меж ног; или же избирает господь таких, как Пьер Сегье, — черный, искривленный, словно обгоревший в пожаре сосновый корень, вечно дрожавший, даже когда его не била падучая, дергавшийся, будто паук, когда тот сорвется с паутины в воду.
Совсем на них не похожи те, кого лишь раз осенял дар пророчества, как то было, например, с Дельмасом, когда он возвращался из Пон до-Монвера, где в гот вечер у него на глазах колесовали его старика отца, слесаря Дельмаса из нашей деревни. У иных по хватает сил сдержать порывы духа, осеняющего их: когда накатит на них дар прорицания, а горло сжимает судорога, у них вырываются какие-то непонятные слова, истошные вопли или же крики животных, — так Изабо Сипейр то лаяла, то мяукала, то кричала петухом. Подобное умаление разума постигало подчас даже избранных, ведь, говорят, Пьер Сегье, коего именовали Духом Господним, однажды в Буже затявкал и завыл по-собачьи.
Зато уж когда их осеняет дух, никакие муки — ни душевные, ни телесные — для них не страшны{40}; я сам видел, как проходили они через огонь пылающий, падали невредимыми с большой высоты, не чувствовали, как их щиплют, колют иглами; я видел, как вонзали они себе острие ножа в живот, в грудь, не испытывая от того ни малейшей боли и не обливаясь кровью, и самые жестокие удары не оставляли на их теле долгих следов — быстро затягивались раны, исчезали ссадины и синяки. Сила, облекающая избранников господних, непостижима, она потрясает, ошеломляет, пугает более, чем громы небесные. Разве не чудо, что люди, в обычное время самые невежественные, неспособные два слова связать по-французски, свободно изъясняются на французском языке да еще блещут красноречием! Кто бы мог подумать, что Мари, невеста лесоруба Фоссата, сумеет сказать на людях несколько слов хотя бы на родном своем севеннском наречии и что у нее хватит смелости держать речь перед толпою, а все мы слышали, как бедняжка Мари проповедовала целому сонмищу людей. Все вдруг убедились, что у будущей снохи старика Спасигосподи, у сей Валаамовой ослицы, золотые уста и что она наделена небесным разумом!
И как же люблю я малых сих, по милости господней внезапно заговоривших красно, хоть и не знают они ни аза! Люблю я их также, когда возвращаются они к обычному своему ничтожеству; когда выпустит их десница предвечного и становятся они такими же простаками, как и прежде, а толпа, теснящаяся вокруг, рассказывает им, кем были они за минуту до того. Вот тогда-то и нужно любить их больше всего. В своем тяжком служении делу господню не ищут они никакой для себя корысти — ни денег, ни житейской премудрости, напротив, готовы нести любые жертвы, забывают о самих себе, и когда дух святой оставляет их, падение с высот небесных дается им легко. Душа у них нагая, но чистая, ведь известно, что лишь только человека осенит благодать, он тотчас же освобождается от всех искушений любострастия и тщеславия, вступает на благой путь, сразу избавившись от своих пороков, преобразившись с того дня, как дух святой так или иначе сходит на него.
Вот почему мы, обитатели Пон-де-Растеля и окрестных хуторов, с почтением взираем на костлявого дурачка, проживающего в нашей деревне, вечно смеющегося уродца, который был забавой всех ребятишек, вплоть до того дня, как небо озарило его божественным светом.
Бедный карлик, он кричал, что кто-то толкает его в бездну, протягивал руку и тотчас с диким воем отдергивал ее, пятился и вздрагивал всем телом, сопротивляясь неслышному велению. Мы воочию видели, какие мучительные усилия он прилагал, стараясь отступить поскорее, у пас кровь леденела от непрестанных его воплей, и вдруг все стихло, оп возвестил нам, что приближается к вратам неба, что они находятся справа от него. И тут мы увидели, как наш дурачок постучался, и грозный голос, исходивший из собственных уст юродивого, но голос громовый, спросил, что ему надо.
Он ответил обычным своим, хорошо нам знакомым голосом, что просит оказать ему милость и впустить его. Но невидимые руки его оттолкнули, приподняли с земли и отбросили шагов на двадцать. Он встал на ноги
