Во Второй мировой впервые за всю историю военных конфликтов важную роль стали играть психиатры – и в тестировании солдат перед битвой, и в лечении психологических травм после. Через психиатрическое лечение боевого посттравматического синдрома прошло более миллиона американских солдат, однако некоторых представителей командования беспокоило, как подобные нежности повлияют на боевой дух личного состава. Джордж Маршалл, генерал армии США, ставший впоследствии госсекретарем, сокрушался, что солдат, которых на передовой назвали бы трусами и симулянтами, психиатры считают пациентами. Своей «профессиональной гиперопекой», сетовал Маршалл, психиатры превратят армию в сборище изнеженных трусов{143}. Британские генералы в авторитетных медицинских журналах утверждали, что паникующих во время боя следует стерилизовать, «потому что лишь так можно предотвратить проявление страха и передачу этой душевной слабости потомству»{144}. Командование по обе стороны Атлантики доказывало, что нельзя позволить солдатам с диагнозом «невроз военного времени» портить генофонд своим малодушием. «Нашей стране пора занять жесткую позицию, – заявил один британский полковник, – и прекратить возиться с этими ущербными»{145}. Генерал американской армии Джордж Паттон, в свою очередь, отрицал невроз военного времени как явление, предпочитая термин «психологические потери», и считал, что все дело в «недостатке воли»{146}. Чтобы предотвратить увеличение психологических потерь, Паттон предложил командующему генералу Дуайту Эйзенхауэру ввести в качестве наказания смертную казнь (Эйзенхауэр отказался).
Как быть с солдатами, получившими боевую психотравму, современная армия так и не разобралась. Во время войны в Ираке в The New York Times появилась заметка об американском солдате, уволенном с позором (лишением прав и привилегий) за дезертирство{147}. Солдат попытался опротестовать в суде справедливость формулировки, утверждая, что он не дезертир, а пострадавший от психического расстройства: в результате боевой психотравмы у него развилось паническое расстройство, которое вызывало парализующие тревожные приступы. Он болен, доказывали адвокаты, а не труслив. Поначалу ответчики отказались признавать разницу, однако в конце концов представители армии все же сняли обвинение в дезертирстве, заменив его более мягким: «нарушение воинского долга».
Тревожные солдаты – те, которых в критической ситуации подводили нервы и тело, – попадались испокон веков. После первого испытания боем в 1862 г. у Уильяма Генри, молодого солдата армии Севера из 68‑го Пенсильванского ополченческого полка, начались боли в животе и диарея. Не найдя у него никаких других недомоганий, врачи впервые в истории официально диагностировали «синдром раздраженного сердца»{148} (или «солдатское сердце»), вызываемый боевой психотравмой[103]. Согласно статистике Второй мировой, количество «обделавшихся от страха» среди американских солдат составляло 5–6 %, причем в некоторых частях число не совладавших с желудком превышало 20 %{149}. Перед высадкой на Иводзиму в июне 1945 г. в американских войсках свирепствовала диарея, и некоторые солдаты уклонялись под этим предлогом от участия в бою. Во Франции в 1944 г. более половины солдат одной из американских боевых дивизий покрывались холодным потом, теряли сознание и контроль над желудком во время битвы{150}. Еще один анализ статистики Второй мировой войны выявил, что лишь 7 % солдат пехоты, по их собственным заявлениям, ни разу не испытали страха: у 75 % тряслись руки, у 85 % потели ладони, у 12 % расстраивался желудок, 25 % мочились в штаны{151}. (Узнав, что четверть опрошенных призналась в утрате контроля над мочевым пузырем во время боя, один полковник заявил: «Черт… из этого следует только одно: три четверти личного состава бесстыдно врут!»{152}) Согласно исследованиям, опубликованным Пентагоном, в Ираке немалое число солдат рвало от страха перед выходом в патруль в зону боевых действий.
Уильям Манчестер, впоследствии выдающийся американский историк, во время Второй мировой войны сражался на Окинаве. «У меня дергалась челюсть, как будто мигающая аварийная лампа, сигнализирующая о неполадках, – писал он{153}, вспоминая свою первую встречу с противником – японским снайпером, укрывшимся в хижине. – В желудке открывались и закрывались разные клапаны. Во рту пересохло, колени дрожали, в глазах плыло». Снайпера Манчестер застрелил, а потом обмочил штаны и содрогался в приступе рвоты. «Это и называется „выдающаяся отвага“?» – думал он.
На самом деле тревожная физиологическая реакция Манчестера была именно проявлением доблести, понимания экзистенциальной важности ситуации. Тревожность, как отмечали исследователи со времен Августина, объединяется здесь с нравственными нормами; в подобном случае не испытывает никакой физиологической реакции только шаблонный хладнокровный убийца. Как сказал однажды писатель Кристофер Хитченс (вот уж кого не назовешь трусом): «Из тех, кто не испытывает никаких эмоций в критической ситуации, обычно получаются хорошие офицеры, однако за подобным стоицизмом может скрываться (как и у тех командиров, которым неведом боевой или посттравматический стресс) психопатическое хладнокровие, позволяющее положить целый взвод в ров с колючей проволокой и не уронить ни слезинки»{154}.
Тем не менее с древних времен храбрость связывалась в культурном сознании с мужественностью, а умение владеть в критической ситуации собой и своими телесными функциями считалось похвальным свойством характера. По преданию, когда Наполеону для опасного задания потребовался человек «с железными нервами», он поставил вызвавшихся добровольцами к стенке и выбрал того, «у кого не дрогнул желудок» под холостыми пулями расстрельного взвода{155}.
Мой коллега Джефф, которому доводилось вести репортажи из горячих точек по всему миру и побывать в плену у террористов, говорит, что военкоров-новичков всегда волнует, каким будет их боевое крещение. «Пока не попадешь под обстрел, – говорит он, – остается только гадать, обделаешься или нет. С некоторыми случается. Со мной не случилось – и вот тогда я понял, что выстою. Но пока пули не засвистят, наверняка сказать невозможно».
Надо мной, к счастью, пули не свистели никогда. Однако и без этой проверки ясно, в какую категорию я попаду.
Тут человек боязливый и смелый легко познается:Цветом сменяется цвет на лице боязливого мужа;Твердо держаться ему не дают малодушные чувства;То припадет на одно, то на оба колена садится;Сердце в груди у него беспокойное жестоко бьется;Смерти единой он ждет и зубами стучит, содрогаясь.Храброго цвет не меняется, сердце не сильно в нем бьется;Раз и решительно он на засаду засевши с мужами,Только и молит, чтоб в битве с врагами скорее схватиться.
Гомер. Илиада (ок. VIII в. до н. э.)[104]
Почему одни люди сохраняют мужество под огнем, а другие моментально теряют самообладание? Как показывают исследования, почти у каждого из нас, кроме самых стойких и самых социопатичных, имеется та крайняя черта, психологический порог, за которым боевой стресс становится невыносимым и вызывает эмоциональный и физический разлад или срыв. Однако некоторые ломаются лишь под очень сильным гнетом и быстро оправляются от боевой психотравмы, тогда как другие ломаются легко, а в себя приходят медленно и трудно (если вообще приходят).
Соотношение этих двух категорий, как выясняется, близко к постоянному: определенный процент людей не выдерживает давления эмоций, другой определенный процент проявляет стойкость. Комплексные исследования времен Второй мировой{156} доказали, что в типичном армейском подразделении достаточно стабильный процент личного состава испытывает эмоциональный срыв достаточно рано, обычно еще до выхода на поле боя, а другой относительно стабильный процент (отчасти представленный социопатами) выдержит без особых последствий невероятный по силе стресс. Остальные – подавляющее большинство – помещаются между этими двумя крайностями.
Джон Лич, британский психолог, изучающий когнитивную деятельность в условиях крайнего стресса, пришел к выводу, что хладнокровие и собранность в бою сохраняют в среднем от 10 до 20 % людей. «Они быстро собираются с мыслями, – пишет он в своей книге «Психология выживания» (Survival Psychology). – Они владеют ситуацией, их способности к оценке обстановки и связность мышления почти не страдают»{157}. На другом конце шкалы те 10–15 % людей, которые реагируют «неконтролируемыми рыданиями, смятением, воплями и парализующей тревогой»{158}. Однако большинство (до 80 %), по утверждению Лича, в условиях смертельной опасности и чрезмерного стресса становятся заторможенными, впадают в ступор и ожидают указаний. (Возможно, именно поэтому столько людей с готовностью подчиняется авторитарной власти во времена невзгод и потрясений.)
