Билли смутно надеялся, что разлука с Таффи и Лэрдом его опечалит.
Но когда настало время прощаться, он, несмотря на все свои старания и усилия, не почувствовал ни малейшего огорчения.
Все же он без устали, искренне благодарил их за доброту, внимание и любовь (так же, как его мать и сестра); сердца Таффи и Лэрда были так переполнены, что они не могли ничего ответить, они были даже грубоваты — так они вели себя всегда, когда бывали глубоко растроганы и не хотели этого показать.
А когда поезд тронулся и Маленький Билли посмотрел из окна вагона на две растерянные фигуры, глядящие ёму вслед, скорбь от того, что он не чувствует никакой печали, придала его лицу такое измученное, удрученное выражение, что Таффи и Лэрд были не в силах снести это зрелище и тут же решили, что со следующим же поездом отправятся за ним в Девоншир, чтобы утешить и его и себя.
Но они не поддались этой вполне простительной слабости. Грустные, взявшись под руки, волоча за собой зонты, пересекли они мост и поплелись в кафе «Одеон», где в молчании съели множество порций омлета и в унынии выпили самое лучшее вино, какое там нашлось. Они действительно очень горевали.
Прошло почти пять лет с тех пор, как мы расстались с Таффи и Лэрдом на Северном вокзале в Париже и пожелали Маленькому Билли, его матери и сестре счастливого пути в Девоншир. Бедный страдалец долго отдыхал там, ничего не делая, стараясь вернуть утраченные силы и энергию, чтобы двигаться дальше по столь прекрасно начатому пути. Картина его принесла ему первый и вполне заслуженный успех, что, возможно, также содействовало его выздоровлению.
Многие из моих читателей помнят его блестящий дебют в Королевской академии на Трафальгар-сквере со ставшим теперь знаменитым полотном «Девушка с кувшином». Помнят они также, как картина трижды перепродавалась в утро закрытого просмотра, в третий раз за тысячу фунтов, — в пять раз больше, чем он сам за нее получил. В те дни считалось, что это большие деньги за картину размером в два фута на четыре, а к тому же начинающего художника.
Я прекрасно понимаю, что такое вульгарное мерило вовсе не критерий для настоящей ценности этой картины. Она известна теперь всему миру и в прошлом году была продана у Кристи (более чем через тридцать шесть лет после ее написания) за три тысячи фунтов.
Тридцать шесть лет! Испытание временем, конечно, несравненно больше говорит о значимости этого художественного произведения, чем пошлая денежная мера даже и в три тысячи фунтов.
«Девушка с кувшином» сейчас находится в Национальной галерее, так же как и другое полотно, «Лунные часы», написанное той же рукой. Они висят рядом, и все желающие могут увидеть первую и последнюю из его картин — цветущую юность и зрелость его таланта.
Он прожил недолгую жизнь, и ему очень повезло по сравнению с другими художниками, чьи произведения, возможно, тоже бессмертны, — он испытал успех на первых же порах. И успех этот был очень большим и чрезвычайно для него лестным.
Начавшись, как и полагается наверху, в среде его соратников, по искусству, слава его, проникнув быстро к ниже стоящим, широко распространилась в самых разнообразных кругах общества. Она прошла через фильтр нападок, подлости и грубых оскорблений, вполне достаточных, чтобы очистить ее от всяких подозрений в неустойчивости и низкопробности. Существует ли лучшее дезинфицирующее средство, чем глубокая ненависть обывателя? Существует ли на свете более нежная, более приятная, более целительная музыка, чем звук обывательского голоса, задыхающегося от ярости?
Да! Это отличные звуки! Как сказал бы Свенгали: «Настоящий крик души!»
А потом, когда широкое признание повлекло за собой крупных покупателей и большие деньги, начался, как всегда, печатный вой бездарных тупиц, «злобный крик уязвленных людей», — людей, которые всецело посвятили себя искусству, рассчитывая стать преуспевающими и самодовольными толстосумами, и вдруг обнаружили, что не умеют рисовать. Понимая что создать себе имя в живописи им никогда не удастся, они в конце концов неизменно обращаются к писанию статей против тех, кому это удалось, — и каких статей!
Писать, шипя и брызгая слюной, язвительные статьи о своих более удачливых товарищах по профессии и о тех, кто ими восхищается, — нечистоплотно и некрасиво. Но, увы! очевидно, это очень легко и многим доставляет большое удовольствие. Для этого не нужны знания, вкус, талант, ум, юмор, даже не требуется особой грамотности. Но зато это хорошо оплачивается, достаточно хорошо, чтобы имело смысл основать и издавать журнал, например, где все это будет печататься! Это похоже на фабрикацию порнографических открыток. Кое-кто из нас рассматривает их, смеется и даже покупает. Приобретать эти открытки — достаточно скверно, но производить их — просто отвратительно!
Какой-нибудь несчастный кастрат с надтреснутым сопрано (сохранились ли еще такие?), выгнанный из хора папы римского за то, что он не может взять ни одной верной ноты, — представьте себе, как он визжит, в бешеной ярости негодуя на таких певцов как Сантли, Симз Ривс, Лаблаш!
Бедное, безбородое, жалкое создание неопределенного пола! Почему бы тебе не уйти от людей куда-нибудь подальше, где бы ты мог по крайней мере скрыть от всех твой горестный недостаток и сохранить его в тайне! Разве в Стамбуле не осталось гаремов для таких, как ты, где бы ты мог убирать, чистить и взбивать женские постели, выносить помои, охранять и запирать двери и окна, заниматься сплетнями и завоевывать доверие и расположение паши? Даже такое занятие достойнее и чище, чем угождать за плату самым низким инстинктам, потворствовать мерзкому удовольствию, которое мы испытываем (некоторые из нас), видя, как забрасывают грязью, дохлыми кошками и тухлыми яйцами тех, которыми мы не можем не восхищаться, — втайне завидуя им!
Все это красноречие направлено к тому, чтобы объяснить, что Маленький Билли подвергался весьма сильным нападкам и справа и слева, так же как и неумеренному восхвалению. Но и хула и похвала стекали с него, как вода с дубленой кожи.
Это было счастливое лето для миссис Багот, щедро вознаграждавшее ее за перенесенные зимой страдания. Ее возлюбленные дети, оба, у нее под крылом, а вокруг нее весь мир (так ей казалось) воздает хвалу ее бесценному мальчику, счастливо избежавшему когтей смерти и других опасностей, почти столь же страшных для ее свирепо-ревнивого материнского сердца.
Его любовь к ней, казалось, тоже воскресала, по мере того как к нему возвращалось здоровье. Но, увы! он уже не был тем беспечным, наивным, восторженным юношей, каким был год назад до роковой поездки в Париж.
Закрылась первая глава его жизни, чтобы никогда не быть перечитанной вновь. Ни мать, ни сын никогда к ней не возвращались. Мать не могла ни простить, ни забыть, ей оставалось только молчать.
Внешне Билли был очень спокойным и покладистым. Все было сделано для того, чтобы он чувствовал себя дома как можно приятнее, и его любящей матерью, и его прелестной сестрой, и не менее прелестными сестрами других молодых людей, готовых поклоняться этому юному, уже прославленному таланту. В одно прекрасное утро, в деревне, он проснулся знаменитостью, но отнесся к этому равнодушно и остался таким же скромным, как был. Среди прочих девушек была дочь священника, под- друга его сестры, вместе с ней преподававшая в воскресной школе. «Простая, скромная, набожная девушка из хорошей семьи». Звали ее Алисой, и была она очень мила, и головка ее была темнокудрой, такой темнокудрой…
И если бесхитростные сельские развлечения, пикники и вечеринки, гулянье в саду и простенькие музыкальные вечера не доставляли ему удовольствия, как раньше, он все равно никогда этого не показывал.
По правде сказать, было многое, чего он никогда не показывал и что тщетно пытались разгадать его мать и сестра, — очень многое.
Но больше всего занимало его и печалило то, что он никого не любил. Он бывал ласков с матерью и сестрой, будто он внутренне совсем не изменился, ласков просто в силу старой привычки, и даже еще ласковее, чем прежде, из чувства благодарности к ним и угрызений совести, а на самом деле не испытывал ничего, кроме равнодушия.
Увы! он чувствовал, что в сердце у него нет к ним ни малейшей привязанности! Как нет ее ни к Таффи, ни к Лэрду, ни к себе, даже к Трильби, о которой он беспрестанно думал, но думал бесстрастно, ничего при этом не ощущая. Он знал о ее странном исчезновении, о ее жизни в деревне, ему написала об этом во всех подробностях Анжель Буасс, к которой он обратился.
Казалось, именно та часть его мозга, где находилась его способность любить, была парализована, в то время как остальной мозг сохранил свою активность и силу. Он чувствовал себя как несчастная подопытная птица, животное или пресмыкающееся, у которого вивисекторы для проведения научного опыта удалили часть мозга (или мозжечка, или как его там называют?). И самым сильным чувством, на какое он был теперь способен, были его тревога и озабоченность по поводу этого странного симптома. С беспокойством спрашивал он себя, стоит ли говорить об этом своим близким, или нет.
