Затем она глянула туда, откуда приходил яростный Зов. И снова издала свой полный ненависти гудящий звон. «Ничто. Ничто. Ничтожный» звенело в нем. Владыке зверей больше нечем было ей ответить.
Порыв ветра, и сова исчезла, как наваждение, а броневагон вновь осветило солнце.
Алейна взобралась наверх и, всхлипывая, гладила Анну, а сама смотрела на равнину, усеянную тысячами мертвых тел.
Два часа спустя холмичи, за которыми Винсент послал своего ворона, прибыли. Бородатые, измятые жизнью и с ног до головы измазанные землей, они приближались осторожно. Остановились почти в километре, не подходя к зверьим трупам, чтобы не пугать приведенных лошадей, и протрубили в рог. Но их и без того заметили, Ричард уже шел навстречу.
— Чего встали, черномазые, — бросил он. — Давайте к повозке. Все равно надо впрягать лошадей.
Живые камни времен
Глава шестая. Где показано, как величие легенд прошлого легко и незаметно переходит в повседневность настоящего.
А заодно, читатель получает неслабый урок истории великих богов — и города Мэннивея.
Пострепанный броневагон жутко скрипел на ровной дороге и раздолбано лязгал на кочках и камнях. Полу-отодранные куски обшивки скрежетали на ветру, как визгливые старухи, перекрикивая друг друга, жалуясь на злую судьбу. Никто не рискнул ехать внутри: а вдруг пара бревен, явно слишком свободно стучащих туда-сюда, обвалится прямо на голову? Ремонт сходу не сложился: гремлины не любят, когда на них глазеют чужие, боятся открытых пространств, ненавидят солнечный свет — вот же угораздило встретить сразу все вместе взятое! Да и состояние у тварюг было плачевное: череда пережитых за сегодня испытаний оставила шрамы даже на их видавших виды шкурах и даже в их беспечных, диковатых сердцах. Ялвик и Ниялвик тревожно спали внутри Дмитриуса, часто дергаясь от страшного сна, и скрипливо бурчали ругательства, не разлепляя глаз.
Анна с Алейной все же легли на крыше, первой надо было наконец отоспаться, второй присмотреть за этим. Кел с Ричардом шагали на своих двоих, а уставший Винсент облюбовал повозку, с которой брезгливым жестом согнал холмичей. Ему пришлось вылепить толстый матрас из серой материи, чтобы отгородиться от запаха и грязи. Зато теперь он возлежал на колымаге, как маленький гордый серый властелин.
Восемь кряжистых, темных лошадей катили броневагон вперед по равнине, между редких и крохотных рощ, по слабо проезженной дороге вдоль петляющей Повитухи. Речка стала шире, но мельче, потеряла сапфировую синь и взбаламутилась серым илом. Погода слегка испортилась, все небо заполонили драные, клочковатые серые и сизые облака. Солнце давно миновало полдень и теперь приближалось к вечерне.
— Сторожевая, — сказал Ричард, указывая наверх через реку. Процессия шла мимо зубчатой светлой башни, горделиво, но потеряно замершей на вершине скалы.
Башни — те из них, что сохранились со старых времен, — высились по всему периметру Древней земли. Когда-то они были заселены, и в каждой Сторожевой жил маленький, но знающий дело гарнизон. А на вершине, между зубцов, день и ночь нес бессменную стражу всенощный спец: человек, способный спать неделю или даже месяц, не нуждаясь в еде и воде. «Спец должен спать!» гласил закон Изгнателей. Поэтому, сидя на самой вершине в каменной чаше белого лотоса, он совершал утром единственный вдох, а вечером выдох, одновременно глубоко спал и чутко бодрствовал — и обозревал окрестности неусыпным оком. Зрел, где и когда в Холмах происходит непонятное или опасное, и всегда знал, куда направить удар.
Говорят, поистине глубокий спец провидит ближайшее будущее, и может определить угрозу до того, как она впервые проявится. Система защиты Холмов вообще была прекрасно организована в былые времена.
Последние четыреста лет башни опустели, большинство превратились в развалины, в некоторых обитали приблудные изгнанники, другие стали приютом подранных жизнью разбойничьих банд.
— Если переживем пробуждение Холмов и войну, то восстановим Сторожевые, — пообещал как-то раз Хилеон. В его устах это звучало просто. Чего такого, взять да восстановить.
— Хорошо, — улыбаясь во все грязные зубы, прицокнул возница землецких лошадей. — Ой, хорошо.
Он думал об этом все два часа пути, неторопливо, основательно, как и все, что делали холмичи. Торопиться им было всю жизнь некуда, можно было по часу катать под языком одну простую, как вишневая косточка, мысль. Каждые десять-пятнадцать минут улыбка прорезалась через почти черные губы, холмич кивал в такт своим мыслям, но сейчас, видимо, настолько ими проникся, что облек в слова.
— Чего хорошего? — поинтересовался Ричард, шедший рядом.
— Много зверья побилось, много шкур соберем, — он помолчал, словно отдыхая от уже сказанного. — Мяса, кости. Приедем — и сразу назад, все-все, за добычей.
— Если половину хищники не растащат к тому времени, — сплюнул Ричард, хотя он сам знал, что говорит глупость. Просто не жаловал живущих в Землеце, чтоб им кивать.
— Не придут другие, — хитро ухмыльнулся холмич. — Все крупняки там полегли, некому. А кто не полег, страх смертный спытали. Кто живыми ушли, не вернутся.
— Значит, птицы расклюют. Птиц море было, и все живые ушли.
— Ой, хорошо! Птицы побьем, наловим. Пух. Еще мясо, много мяса, сытная будет зима! — измазанный, вонючий мужик довольно расхохотался и выразительно обвел рукою брюхо.
— Полдня на жаре, к ночи домой привезете, самое раннее, — буркнул Ричард. — Пока разделать и начать варить да коптить, уже не свежее будет мясо, с душком. Да и шкуры все рогами-когтями, клыками подранные, потоптанные, дырявые.
Рэйнджер никак не мог смириться с тем, что пережитый ими ужас и жестокая гибель ни в чем не повинных зверей станут в конечном итоге не героической драмой в истории ханты Лисов, а незваным пиршеством и богатством, свалившимся на занюханных, тупых и жизнерадостных крестьян.
— Так это лучшее мясо, — ухмыляясь, уверил возница. — Спелое, с гнильцой. Подземь положишь, к утру достаешь…
Ричард морщился, а холмич шумно втягивал носом воздух, изображая, как с наслаждением нюхает поспелую мякоту с налетной зеленью и приторно-сладким духом. Что касается шкур, земляне так и ходили, в лоскутном.
— Тьфу ты, — не выдержал рэйнджер. — Чтоб вы подземь провалились, крысы.
— Не серчай, серебряный господин, — позвал его старший из холмичей, идущий следом. Это был мужик лет чуть больше пятидесяти, с такой широкой и ровной грудной клеткой, что казалось, на ней можно колья тесать или ткани кроить. — Мы и так в земле живем. Оттого чистоплюям вроде тебя и не по душе. Но ты не волчься, ты лучше нас. И живешь лучше, и сам лучше. Мы это знаем. Но мы ведь… не от хорошей жизни провоняли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
