ее лицо за рыжими кудрями. Она посмотрела на меня с ненавистью: ее выгнали из-за меня.
– Прости, – сказал я искренне.
– Иди ты к черту, – ответила она, сунула скрипку в обшарпанное ведро для зонтиков и удалилась через заднюю дверь, которая, как и полагается по законам жанра, выходила в переулок.
Подошел Полито:
– Что ж, приятель, это твой шанс. Покажи все, что умеешь.
– Что?
– Сыграй на гитаре, черт подери.
– Сейчас?
– Не-е-ет… когда захочется. Когда тебе удобно? На следующей неделе? Может, через пару лет? Черт подери, сейчас, конечно.
– Но я никогда не играл… на публике.
– А что ты делаешь на улице?
– Играю для себя и для ботинок.
– Для ботинок? Что ты несешь? Это твой шанс, идиот. Ха, я думал, ты мне благодарен будешь.
Полито был в таком же напряжении, как и я.
– Да, но… – Я с ужасом посмотрел на посетителей кабака. Они казались не слишком готовыми к восприятию музыки, почти все были пьяны: грубые мужчины, искавшие в выпивке забвения, и вульгарно накрашенные женщины, садившиеся к ним на колени.
– Не дрейфь! Худшее, что может произойти, если ты им не понравишься… ну, бутылкой в тебя кинут. И я заодно навеки попаду в рабство.
– Черт, хреново.
– Я в курсе. Я не создан для оков.
– Ты о чем? Я про бутылку!
– Они же пьяные в стельку. Почти никогда не попадают.
– Почти никогда? – Я начинал всерьез беспокоиться.
– Чаще бутылки летят в стену. Ну, может, какой осколочек тебя заденет.
Я глянул на стену за подмостками, пол возле нее был завален битым стеклом. Хуанчо нетерпеливо посматривал из своего угла. Полито под всеобщее шиканье вытолкал меня на сцену и пихнул к стулу, который освободила рыжая. Послышались смешки, адресованные нам с Полито.
– Что мне играть? – растерянно спросил я.
– Ты что, меня спрашиваешь?
– Да, тебя, потому что ты меня в это втянул!
– Откуда я знаю? Что-нибудь известное.
– Я не знаю ничьих песен. Только свои. – Я уже не нервничал, на меня навалилась тоска. Шиканье становилось громче.
– Ну сыграй что-нибудь свое. Только веселое.
– У меня нет веселых песен.
– Черт! Да мне… Брр. Не знаю я! Что-нибудь, только играй уже, и если ты себе не враг, то старайся получше. Давай серьезно: если ты сейчас провалишься, тебя он пинками выставит, но меня отлупит так, что мало не покажется, и не отстанет, пока я не верну ему долг в двойном размере.
– Зачем ты такое обещал?! – Голос у меня срывался.
– Затем, что это был единственный способ убедить его. А сейчас играй что хочешь, но уже начинай наконец, пока в нас бутылки не полетели.
Полито ушел со сцены и знаками показал хозяину: мол, все в порядке.
Я сел на стул. Он слегка покачивался, но это была меньшая из моих бед. Перехватив гитару, я взял несколько аккордов, чтобы убедиться, что инструмент настроен. Звук был хороший, но я решил подстроить еще немного, чтобы выиграть время и успокоиться. Мне полегчало, когда посетители с первыми же нотами возобновили разговоры в полный голос. Если повезет, они меня и вовсе не заметят, как на улице, где люди просто идут по своим делам, никто не задерживается. Это мне на улице нравилось больше всего. Если ты специально пришел, то чего-то ждешь взамен, а если просто идешь мимо, будешь рад даже фальшивой ноте.
Я начал со своей любимой песни – “Где умирает ветер”. Песня Хлои. Я мог играть ее даже под водой и с закрытыми глазами. Хотя конца у нее по-прежнему не было. Я его еще не придумал. Вернее, даже не пытался. Песня напоминала мне о том, кто она, и о том, кто я. И о том, кем я был до того, как все полетело под откос. И “о пещере тайной, о любви, о приключениях и о страданиях”. Напоминала, что нельзя терять надежду, помогала “представить себе мир, где камни теплы, реки нежны, а женщины прекрасны”. Напоминала о родителях и помогала не опускать руки в борьбе за жизнь. У песни не было конца просто потому, что она не заканчивалась. Бывало, я пел ее ночи напролет, не повторяя ни единой строчки. Это был мой способ победить одиночество, и когда я пел эту песню, она всегда уносила меня “в ту пещеру средь высоких гор, что полна сокровищ и секретов”.
Я уже больше десяти минут нанизывал строфы, когда вдруг понял, что в таверне стоит оглушительная тишина. Я поднял взгляд от своих ботинок, думая, что все ушли, но посетители сидели на местах, вперив в меня взгляды. Никто уже не смеялся. Никто даже не пил. Все были поглощены тем, как мои пальцы перелетают между ладами. Полито смотрел на меня завороженно, а Хуанчо облокотился на барную стойку, и лицо у него смягчилось, отчего он стал больше похож на щеночка, чем на трактирщика. Пора. Я оборвал песню и поднял глаза. Во рту у меня пересохло.
Я встал, стул скрипнул, и могу поклясться, этот скрип достиг самого дальнего уголка таверны. Я спустился со сцены и подошел к Полито, ища поддержки.
– Что-то не так? – Тишина приглашала говорить шепотом.
Полито медленно покачал головой.
– Думаешь, понравилось?
Полито так же медленно кивнул.
– Тогда в чем дело?
– Приятель, я в жизни не слышал ничего подобного…
Хозяин подбежал, улыбаясь во весь рот, и стиснул мне щеки своими огромными ладонями:
– Берто, Берто, Берто!
– Гомер, меня зовут Гомер… – попытался произнести я, слыша, как гул голосов потихоньку снова заполняет зал.
– Неважно, неважно… Чудесно, великолепно! Приходи каждый четверг и субботу. Я буду платить тебе чуть больше, и если дело пойдет…
– Э! Не торопись! – вмешался Полито. – Прежде всего, это я его привел, так что если ты хочешь, чтобы он играл в этой дыре, давай по пунктам. Во-первых, мой долг аннулируется прямо сейчас, идет?
– Ты с ума сошел? И потом, какого черта я должен разговаривать с тобой? Ты что, его папочка?
– Он… он мой импресарио, – сказал я наобум.
Полито с удивлением уставился на меня, но тут же овладел собой.
– Точно. Я его импресарио. Что-то не нравится?
Хуанчо раздумывал, неприязненно поглядывая на нас.
– Ладно, черт с тобой… Твой долг погашен.
– Так-то лучше. А теперь к делу: подписывать мы ничего не будем. Он будет приходить четыре раза в неделю и получать двадцать процентов всей выручки, и…
– Ты рехнулся?! Пять процентов, как все, и приходить дважды в неделю.
– Ясно… Пойдем, Гомер. Я знаю много разных заведений.
– Десять процентов! И два дня, включая субботу.
– Четыре дня, включая субботу. Это наше последнее слово. И если бы ты подумал своей лысой
