Но такая перемена не делается скачком. Она, по сути, является мутацией. Мутацией, соединяющей в себе прежнее состояние, новое состояние, инородное состояние. Все перемешивается в этой мутации: мода на самоубийства от несчастной любви (Акунин воскрешает эту моду и в одном из своих детективов, и в книге «Писатель и самоубийство»), пронзительнейшая любовная драма самоубившихся поэтов Маяковского и Есенина, а также и других, едва не дошедших до петли, феминизм, принципиальный новый взгляд на любовь, трактующий любовь как абсурд. Это очень важная и логически оправданная ступенька – любовь как абсурд. Ведь если любовь умом не понять, но она существует, значит, она и существует в форме абсурда.
Я не буду ссылаться здесь на ОБЭРИУтов, а приведу, причем почти полностью, рассказ Юрия Олеши «Любовь», написанный им в 1929 году. Он находится как раз в точке разлома, из которой стали расти две ветки последующего русского понимания любви – советского и эмигрантского.
Вот этот прекрасный текст:
«Шувалов ожидал Лелю в парке. Был жаркий полдень. <…>
Летали насекомые. Вздрагивали стебли. Архитектура летания птиц, мух, жуков была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очерк арок, мостов, башен, террас – некий быстро перемещающийся и ежесекундно деформирующийся город.
«Мною начинают распоряжаться, – подумал Шувалов. – Сфера моего внимания засоряется. Я становлюсь эклектиком. Кто распоряжается мною? Я начинаю видеть то, чего нет».
Леля не шла. <…>
Вместо Лели пришел неизвестный гражданин в черной шляпе. Гражданин сел рядом с Шуваловым на зеленую скамью. <…> Оказалось впоследствии, что молодой человек страдает дальтонизмом. Они разговорились.
– Я вам завидую, – сказал молодой человек. – Говорят, что листья зеленые. Я никогда не видел зеленых листьев. Мне приходится есть синие груши.
– Синий цвет несъедобный, – сказал Шувалов. – Меня бы стошнило от синей груши. <…>
– Вы влюблены? – спросил он.
– Влюблен, – честно ответил Шувалов.
– Только некоторая путаница в цветах, а в остальном – все естественно! – весело сказал дальтоник. При этом он сделал покровительственный по отношению к собеседнику жест.
– Однако, синие груши – это не пустяк, – ухмыльнулся Шувалов.
Вдали появилась Леля. <…>
Леля быстро шла. Он поднялся навстречу, сделал несколько шагов. Покачивались ветви с трефовыми листьями. Шувалов стоял посреди дорожки. Ветви шумели…Он подумал: деревья встречают Лелю овацией. Дальтоник ошибался, но Шувалов ошибался еще грубее.
– Я вижу то, чего нет, – повторил Шувалов.
<…>
Шувалов сказал Леле:
– Происходит какая-то ерунда. Я начинаю мыслить образами. Для меня перестают существовать законы. Через нить лет на этом месте вырастет абрикосовое дерево. Вполне возможно. Это будет в полном согласии с наукой. Но я, наперекор всем естествам, увидел это дерево на пять лет раньше. Ерунда. Я становлюсь идеалистом.
– Это от любви, – сказала она, истекая абрикосовым соком.
Она сидела на подушках, ожидая его. Кровать была вдвинута в угол. Золотились на обоях венчики. Он подошел, она обняла его. Она была так молода и так легка, что, раздетая, в сорочке, казалась противоестественно оголенной. Первое объятие было бурным. Детский медальон вспорхнул с ее груди и застрял в волосах, как золотая миндалина. Шувалов опускался над ее лицом – медленно, как лицо умирающей, уходившим в подушку.
Горела лампа.
– Я потушу, – сказала Леля.
Шувалов лежал под стеной. Угол надвинулся. Шувалов водил пальцем по узору обоев. <…>
Он встал, оделся, с трудом удерживаясь на земле. Земного притяжения более не существовало. Он не постиг еще законов этого нового мира и поэтому действовал осторожно, с опаской, боясь каким-нибудь неосторожным поступком вызвать оглушительный эффект. Даже просто мыслить, просто воспринимать предметы было рискованно. А вдруг за ночь в него вселилось умение материализировать мысли? Имелось основание так предполагать. Так, например, сами собой застегнулись пуговицы. <…>
Они расстались, и, от счастья не чувствуя под собой ступенек, Шувалов спустился вниз, вышел во двор… Да, он не чувствовал ступенек. Далее он не почувствовал крыльца, камня; тогда он обнаружил, что сие не мираж, а реальность что ноги его висят в воздухе, что он летит.
– Летит на крыльях любви, – сказали в окне под боком.
Он взмыл, толстовка превратилась в кринолин, на губе появилась лихорадка, он летел, прищелкивая пальцами.
В два часа он пришел в парк. Утомленный любовью и счастьем, он заснул на зеленой скамье. Он спал, выпятив ключицы под расстегнутой толстовкой.
По дорожке медленно, держа на заду руки, со степенностью ксендза и в одеянии вроде сутаны, в черной шляпе, в крепких синих очках, то опуская, то высоко поднимая голову, шел неизвестный мужчина.
Он подошел и сел рядом с Шуваловым.
– Я Исаак Ньютон, – сказал неизвестный, приподняв черную шляпу. Он видел сквозь очки свой синий фотографический мир.
– Здравствуйте, – пролепетал Шувалов.
Великий ученый сидел прямо, настороженно, на иголках. <…>
– Вы, кажется, сегодня летали, молодой марксист?
<…>
Шувалов молчал.
– Свинья, – сказал Исаак Ньютон.
Шувалов проснулся.
– Свинья, – сказала Леля, стоявшая над ним. – Ты ждешь меня и спишь. Свинья!
Она сняла божью коровку со лба его, улыбнувшись тому, что брюшко у насекомого железное.
– Черт! – выругался он. – Я тебя ненавижу. Прежде я знал, что это божья коровка, – и ничего другого о ней, кроме того, что она божья коровка, я не знал. Ну, скажем, я мог бы еще прийти к заключению, что имя у нее несколько антирелигиозное. Но вот с тех пор, как мы встретились, что-то сделалось с моими глазами. Я вижу синие груши и вижу, что мухомор похож на божью коровку.
Она хотела обнять его.
– Оставь меня! Оставь! – закричал он. – Мне надоело! Мне стыдно.
Крича так, он убегал, как лань. Фыркая, дикими скачками бежал он, отпрыгивая от собственной тени, кося глазом. Запыхавшись, он остановился. Леля исчезла. Он решил забыть все. Потерянный мир должен быть возвращен.
– До свиданья, – вздохнул он, – мы с тобой не увидимся больше.
Он сел на покатом месте, на гребне, с которого открывался вид на широчайшее пространство, усеянное дачами. Он сидел на вершине призмы, спустив ноги по покатости. Под ним кружил зонт мороженщика, весь выезд мороженщика, чем-то напоминающий негритянскую деревню.
– Я живу в раю, – сказал молодой марксист расквашенным голосом.
– Вы марксист? – прозвучало рядом.
Молодой человек в черной шляпе, знакомый дальтоник, сидел с Шуваловым в ближайшем соседстве.
– Да, я марксист, – сказал Шувалов.
– Вам нельзя жить в раю».
Что мы видим в этом тексте? В каких точках здесь сталкиваются старый миф и новый миф?
Во-первых, классический любовный язык сведен к нулю. Прежней риторики любви не существует.
Во-вторых, как бы нет и самого героя – названный по фамилии человек без чувств, без внешности очень похож на подопытный экземпляр, за любовью которого наблюдает и автор и читатель. У героини есть только имя, сексуальная грудь и позвоночник подобный, тростнику. Она тоже, очевидно, опытный образец. Про героя сообщается, что он, будучи влюбленным, перестал видеть реальность и начал видеть нереальность. То есть любовь – это нереальность, увиденная как реальность.
В-третьих, эта нереальность материализуется, благодаря чему сам влюбленный становится как бы нереальным. Вот что делает любовь с людьми.
В-четвертых, в рассказе есть и другие люди, которые видят реальность иначе, например, дальтоники. Но участь их печальней, чем влюбленных, влюбленные ведь грезят сладко, а дальтоники просто несчастны и занудны.
В-пятых, всё и все указывают влюбленному на то, что он неадекватен – хранители материалистических истин (Ньютон), всякие занудные умники. Они упрекают его: «зачем ты говоришь о любви в прежних словах, как ты смеешь летать? В каком ты находишься раю, если ни рая, ни Бога нет!». В этом рассказе видно, что новое мутирующее понимание любви существует вне языка, весь способ рассуждения и описания такой любви в буквализации уже имеющихся в языке клише: летать от счастья – означает летать физически, потерять связь с реальностью, означает бредить наяву, наслаждаться означает видеть буквально рай, райские кущи, Еву и адамово яблоко.
Но если классическая любовь называется галлюцинацией, то что не галлюцинация? Что имеет место быть на самом деле? Правильно – тело. Не любовь, а здоровое и естественное влечение полов. В этот период, 1920–1930-е годы, пышным цветом расцветала еще одна мутация, идущая от примитивного физиологического понимания любви, запечатленного в знаменитой повести Романова «Без черемухи»:
«Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?
